Эндрю Миллер - Кислород

Алек надеялся на Ларри. Ларри надеялся на Алису. Но на кого было надеяться ей? К чьей силе или примеру взывала она в ту ночь, когда на пороге их дома стоял полицейский в сбрызнутой дождем флуоресцентной куртке и спрашивал, не ее ли муж ездил на голубом «ровере». Мальчики, проснувшись от боя часов, выскочили на лестиицу — дверь в коридор была открыта. Они поняли, что случилась авария, — иначе зачем полицейскому заходить к ним в полночь, — но подробности (скользкая дорога, скорость, неосвещенный поворот, машина, вылетевшая за заграждение) они узнавали постепенно, из разных источников, в течение месяцев и даже лет. Некоторых вещей Ларри так никогда и не узнал: какие именно раны получил отец, умер ли он сразу или какое-то время лежал, лицом прижатый к рулевому колесу, и слушал, как дождь глухо барабанит по крыше машины. Какие мысли приходят в голову человеку в такую минуту, пока нейроны еще не начали беспорядочно взрываться? Почувствовал ли он, что спасен, когда Смерть наконец-то добрела до него по мокрой земле и увела с собой? Ушел ли он простить себя? Хоть чуть-чуть порадоваться?

Ему потребовалась минута, чтобы прийти в себя, вернуться к реальности, — он посмотрел на суетящуюся толпу и с восторгом отметил, что несколько человек практически вляпались друг в друга. Ему отчаянно хотелось курить, но на большей части штата Калифорния в барах курить запрещено, и зажечь здесь сигарету было бы все равно что для Кирсти пройтись по центру Тегерана в бикини. Он допил пиво и направился к стоянке такси, где служитель усадил его в огромный раздолбанный «форд» со стикером на бампере, гласившим: «Если я подрежу тебя, не стреляй!» Ему в нос ударил сильный запах экзотической еды. Ларри спросил, можно ли ему закурить.

— Ни в коем случае! — заявил водитель, толстый коротышка с безупречными манерами, который, как выяснилось, был родом из города Огбомошо, что в Нигерии, и, судя по тону его голоса, явно разрывался между сочувствием к Ларри и гордостью за экстравагантные запреты своей второй родины.

Ларри кивнул и попытался устроиться поудобнее на пухлом блестящем сиденье, разглядывая проплывающие за окном пустыри, утыканные мотелями, рекламными щитами, мини-маркетами и вагончиками закусочных. Он бывал в этом городе много раз. «Генерал Солнечной долины» в основном снимался на студии где-то в районе улицы Лас-Пальмас, и когда доктор Б. был неотъемлемой частью сценария, его доставляли на съемки в длинном белом лимузине. Но место, где он оказался на этот раз, когда такси свернуло с автострады на Санта-Монику, мегаполис, багровеющий под пологом смога, так и остался для него полной тайной. Слишком яркий, слишком большой, слишком грязный, слишком чужой — возможно, Лос-Анджелес всегда был конечным пунктом его американской одиссеи, фронтиром, которого он так и не смог толком достичь.

Уже десять лет с тех самых пор, как он снялся в своих первых рекламных роликах, когда его теннисная карьера забуксовала, и номер в мировом рейтинге упал до трехзначного, продолжался его роман с этой страной. Он впервые увидел Нью-Йорк, Манхэттен из окна «линкольна» Натана Слейтера, когда в октябрьских сумерках тот вез его в свой офис на семнадцатом этаже, прямо над Медисон-сквер. Тем же вечером в компании двух-трех таких же, как и он, «открытий» Слейтера они отправились в «Палм» в Ист-Сайде поесть омаров. Ларри было двадцать шесть, его заворожили предупредительность Слейтера, сводка бейсбольных новостей по радио (как раз тогда проходил ежегодный чемпионат США по бейсболу), струйки пара, поднимавшиеся из трещин в дорожном полотне, и больше всего — у него даже дух захватило — филигранная красота увенчанных коронами небоскребов (он специально вытягивал шею, чтобы их увидеть).

Для Алисы — и для Алека, наверное, тоже — Культура, Красота и Стиль были понятиями европейскими, или, еще точнее, французскими. Америка ассоциировалась у них с Голливудом, Вегасом и невежеством. С постоянной суматохой и плохой едой. Она была безнадежно вульгарна. Но для Ларри и его друзей Америка была чем-то вроде последнего оставшегося на земле места, где происходили настоящие события, страной, где человек все еще волен был вписать свою жизнь в историю. После уроков они, шестеро подростков, болтались в закусочных «Уимпи» или «Литл шеф», садились друг напротив друга за стол, посреди которого красовался пластмассовый помидор с кетчупом, и попыхивали «Кравен эз» или «Лаки страйком», выкуривая по полсигареты на раз, потом аккуратно вытряхивали пепел и оставляли вторую половину на завтра. Они зачитывались Луи Ламуром, Жаком Керуаком и Хемингуэем. Некоторые, не Ларри, доросли до Мейлера, Апдайка и Рота. По субботам они собирались у кинотеатров «Гоумонт» или «Одеон», одетые в футбольные куртки с эмблемами американских колледжей из бристольских секонд-хендов, торгующих импортом, и добавляли себе лет, чтобы посмотреть, как Клинт Иствуд или Чарльз Бронсон выходят из самых больших на свете машин и вынимают из плащей самые большие на свете пистолеты. На родительских музыкальных центрах с хромированными панелями они слушали Дилана и Хендрикса, Моутаун, Лу Рида, Тома Петти, Заппу, Патти Смит. Пересыпали свою речь американизмами: «круто», «блеск», «супер», вездесущим «мэн». И между ними само собой разумелось, что рано или поздно они поедут туда, поедут на Запад, оседлают «мустангов» и перемигнутся с девушкой в забегаловке, заказывая яичницу; хотя, насколько Ларри знал, он был единственным из своих друзей, кто действительно туда поехал, единственным, кто воплотил в жизнь то, о чем они бредили, будучи подростками.