Александр Ольшанский - Евангелие от Ивана

— Я здесь не при чем. Около-Бричко — машина-хамелеон. Ее постоянно модернизируют, наделили способностью к самосовершенствованию.

— Спасибо, просветил старика. Но что же делать с тобой, куда определить? Задал мне задачу Иван Петров! И вот так всякий раз, когда поступают сюда души твоих соотечественников. Посмотришь — вроде бы принадлежала православному, который, во всяком случае, когда гром гремел, хоть через раз, но крестился. Присмотришься лучше — язычнику, а еще внимательнее приглядишься — атеисту. И все это, как нынче говорят, в одном флаконе. Так куда тебя определить — в ад или рай?

— Господи, устал я от бесконечного и бесполезного выбора. Между шилом и мылом. Наверное, лучше было бы попасть в рай. Но, если честно, мне все равно. И в аду души живы.

— Откровенность похвальна. Понимаю тебя так: строили рай на Земле, а устроили ад. Поэтому никуда и не хочется, — объяснил Саваоф и при этом печально кивал головой в знак согласия с собеседником. — А ведь люблю я Русь Святую и Великогрешную! Которая испокон веков выбирает не то, что ей нужно. Или не так выбирает. Где еще, веруя истово в Христа, в глубине души остаются язычниками? Где многовековую мечту человечества о справедливости, названную в последние столетия коммунизмом, смогли так скомпрометировать и извратить? При этом народ, как и христианство, так и коммунизм, приспособил к своим нуждам, переварил в себе. Более того, они запечатлелись в генетическом коде народа. И вдруг — долой Бога! Затем — долой коммунизм! А ведь это отторжение, умерщвление части себя, своей истории и сущности. Своей души, наконец. Если христианство было, есть и будет, то коммунизма никакого не было. Долой тогда — что?

Можно еще согласиться, что конечная судьба всех империй — распад. Хотя ресурсы российской, особенно советской, шли на развитие, так сказать, колоний. Это была империя наоборот: колонии стали метрополиями, а метрополия — колонией. Но как можно было единую и неделимую Русь, триединый народ, разрубить на три части? Как можно было, что называется, на ровном месте, в мирное время, превратить могучую страну в нищенку? Объяснить это можно лишь всенародной погоней за посулами Лукавого. Все свое испохабили, все свое лучшее, временем проверенное, отринули, а позаимствовали у соседей самое гадкое и мерзкое. Сейчас у вас якобы демократия. Какая демократия — как властвовали чиновники, так и властвуют! Только теперь чиновники богатые, поскольку то, чем управляли, приватизировали. Опираются чиновники на бандитов — иначе как народ удержать в повиновении?

Раньше цари, короли да императоры считали себя моими помазанниками. Ради хоть какого-нибудь порядка на Земле на это можно было закрывать глаза. Потом стали утверждать, что всякая власть от Бога. Не спорю. Но кто посмел утверждать, что власть М. Дойчева, Бобдзедуна, Мордаря и иже с ними — моя власть? Только Лукавый и его осатанелые слуги. И демократию тоже ведь скомпрометировали. На самом деле она в принципе невозможна. Всегда были лидеры, вожаки, предводители, руководители, начальники — от слова начало, кстати. Речь может идти лишь о степени демократичности общественного устройства, политической системы. Демократия, то есть власть народа, не может не быть властью Бога. Ибо этой единственный путь к гармоничной, счастливой жизни. Пока же в вашей стране власть от Лукавого и его присных.

Поэтому Русь Великогрешная и похожа на самоубийцу, который решил повеситься, надел на шею петлю, а потом раздумал. И сбросить петлю не может, и жить дальше хочется. Вот и стоит на цыпочках, ни туда и ни сюда. Поскольку ты поэт, выразитель бед и чаяний народных, я, пожалуй, тебя определю в свои нештатные помощники. Прости великодушно, однако ты будешь символом своей страны — висельником, которому жить хочется, но и петлю со своей шеи скинуть не может.

Иван Где-то почувствовал, как под ногами оказался кусок неустойчивой тверди, а на шее — грубая и колючая веревочная петля. Чтобы она не удушила его, пришлось стоять на цыпочках. Попытался освободиться от петли — куда там. Веревка спускалась откуда-то сверху и, как он ни силился приподняться на цыпочках, слабина немедленно выбиралась. Иван Петрович даже подпрыгнул, оттолкнувшись от зыбкой тверди, но напрасно.

Между тем Саваоф, у которого под бородой шевелилась загадочная улыбка, обошел вокруг него и остался довольным собственной выдумкой. Потом положил сухонькую, едва весомую, но очень теплую, руку ему на плечо и сказал сочувственно и проникновенно: