Александр Ольшанский - Стадия серых карликов

В прихожую вломился Степка Лапшин. Глаза у него нехорошо сверкали, похуже присущего ему хмельного блеска, угадывалось в них торжество в смеси с пафосом самовосхищения и самозахлеба. Он совал в руки Аэроплана Леонидовича ножевилки и, с трудом переводя дыхание, изъяснялся исключительно восклицаниями:

— Серебро! Под агропромом варил! Сталь — зверь! Только алмаз, только алмаз! Тропическое исполнение! Только для соседа! Обалдеть!.. Кольчугинского завода! Каково, а! Режь! но две! штуки! четвертная!

— Под аргоном, — лениво поправил Аэроплан Леонидович, разглядывая мастерски сделанные ножевилки. Хотелось ему придраться хотя бы к малейшему изъяну, сбить непомерную цену, однако режущие кромки были так изящно приварены к крайним зубцам, отполированы почти до зеркального сияния… Не верилось: Степка-рулило оказался ювелиром.

— Работа — шик!

— Могу дать четвертную за шесть штук, — сказал Аэроплан Леонидович и наклонился, чтобы надеть ботинки.

— Смеешься, инспектор!? Двадцать пять двадцать — один материал, дефицит страшенный! Сверху нада! Нада! Варить нада? Нада! Трешник штука! С агрономом потому как! Алмаз и только алмаз — не берет другое ничто! Два рубля штука — нада? Нада! А магарыч за риск нада? Нада! Алмазный диск два червонца тянет! Счас борьба с нетрудовыми, эта, дорого обходится! Не за работу, за риск берут, понял? Ну и зараза же ты, Арька! — дернулся в негодовании Степка. — А ты сам, своими руками-ногами, почему не пошел и не сделал? Любишь, когда за тебя грязную работу делают? Не на такси повез каменюку, а меня подбил налево… Небось, и анонимку накатал на меня за факт использования, а? И ты же меня обвиняешь, что осевую линию пересекаю, и ты же меня под корень желаешь? Да такие, как ты, гады, из любой осевой витую стружку делаете, но виноват вам кто-то другой! Отдай!.. Бывай!.. Ноги моей…

Схватив ножевилки, Степка выскочил в коридор, хрястнул на прощанье дверью. Но если гора не идет к Магомеду, то Махамет идет к горе — буквально через минуту Степка опять торговался с рядовым генералиссимусом пара. По поводу компенсации за нанесенную моральную травму — сто пятьдесят граммов за мир и дружбу, а ножевилки за тридцать шесть рублей бери, сосед, коль у тебя нет больше с собой денег, а лампадку прими — за уважение-здоровье…

— Вот зараза, а не сосед, а? — возмущался Степка вероломством Аэроплана Леонидовича: не сопротивлялся, подставлял стакан, пока ножевилки не были у него в руках, и как только спрятал их во внутренний карман пиджака, тут же задний ход, мол, ты же знаешь, не пью. И ушел. А Степка махнул спирту как бы из двух стволов, причем в около-бричковском стакане напиток был вроде другой, хотя наливал и разводил из одной банки.

Не средь бела дня, а как бы поближе к вечеру на Цветном бульваре возник вдруг вихрь: закружились первые листья, сброшенные деревьями в июльскую жару, бумажки из-под мороженого, взметнулась пыль. Прохожие и сидевшие на скамьях москвичи и гости столицы прикрыли ладонями глаза. Когда сухой шорох вихря стих, никто и не заметил, как на центральной аллее появился невесть откуда старичок в поношенном, чистеньком костюме стального цвета и в голубую полосочку, в темно-серой шляпе и с палкой вишневого цвета, на ручке которой корчил чертик рожицы, высовывая язык. Если бы люди были очень наблюдательны, то увидели бы, что чертик не игрушечный, не электронный, а живой, что глазки у него сверкающие, язычок красный, что выражение обличья настоящее дьявольское, хамски-торжествующее.

Впрочем, нормальным людям видеть его не дано, понять, что чертенок на палке живой, могли только кикиморы, домовые, черти, русалки, ведьмы, упыри и прочая дьявольщина и нечисть, и еще поэты, писатели, вообще художники, только истинные, от Бога которые, а не после организованного тайного голосования в творческих союзах, иными словами, от Лукавого.

Разве можно в наше время не уповать на чудеса, сверхъестественное или совершенно невероятное? Не оттого ли садятся наши сограждане перед телевизорами, ставят ведерные кастрюли с водой, кремы, неизвестно какими путями раздобытые, чтобы их зарядили чудесной силой, потому что нормальными средствами не излечить уж ни дух, ни тело, ни Отечество?

И роман никак не может называться нынче романом, если в нем нет ничего сверхъестественного — поэтому старичок был никем иным, как Духом Неглинским. Только что он пребывал красавцем-следователем, разбирался с квартирами, кто и как ими торговал, как вдруг его, что называется, кинули на бульвар, и он уже осознал себя дряхлостью, идущей по дорожке Цветного.