Александр Ольшанский - Стадия серых карликов

— Многого, ох как много нам не хватает, — улыбнулся Ванюша, помолчал, насупился и продолжал. — Нет идеала. Подлинного идеала, такого, который был бы несомненным, чтобы никому в голову не взбрела мысль проверять его на истинность человеческим опытом. Это должно быть нечто над нашей жизнью, над нами, над всем человечеством — совершенно идеальное, которое невозможно было бы унизить потребностями человека, пусть и самым необходимым.

— Это идея Бога, — сказала телевизионная дама.

— Должно быть, вы правы. Или идея вселенской гармонии, мирового разума. Бог, Создатель, Творец — это ряд великих слов… Мы же оказались в ужасном положении. Утверждают: у нас лопнуло царство Хама. А мне кажется, что оно у нас только окрепло. А почему воцарился Хам? От того, что мы отказались от религии, разрушили храмы? Это следствие, не причина. А в чем причина? В мечте. То есть в общем настрое, устремлении. Разве мечта человечества о самом справедливом строе — идеал? Нет, это идея, которую мы назвали идеалом . Более того, это мечта. О земном райском житье-бытье, в противовес небесному, религиозному. И во имя этого рая стали уничтожать целые классы и слои населения. Идеал подменил идею, подмена стала как бы всеобщей категорией жизни. Мечта о прекрасном обществе, о рае на земле выродилась в учение о так называемой диктатуре пролетариата, в которой пролетарского-то было всего лишь название, в непримиримую классовую борьбу. Сам идеал был превращен в прокрустово ложе. Мы оказались в положении старухи из сказки о золотой рыбке. Из-за великой гордыни, необузданных запросов, спешки, вечного нашего ускорения… Сегодня нам нужен Идеал. Может, множественность идеалов. У нас с вами не должны обязательно совпадать идеалы. Запреты могут быть общими, универсальными, но идеалы… Мне кажется, каждый должен верить в то, во что хочется верить и во что верится.

— Плюрализм идеалов? Это не многобожие, не язычество?

— Не все так плохо и в язычестве. Например, обожествление природы, единение, гармония с нею. Этого, кстати, нам тоже сегодня не хватает.

— Тут я с вами согласна. Я замучила вас вопросами. Еще один, можно?

— Пожалуйста.

— У вас очень необычная фамилия — Где-то. Это псевдоним?

— Может быть. Меня грудным ребенком принесли какие-то люди в детский дом. При мне записка, я ее храню. Написано детской рукой: «Зовут Ваней родители где-то…» Вот и подумали, что такая у меня фамилия — Где-то. Было это в тридцать восьмом…

— Извините, я не знала. Пожалуйста, почитайте еще стихи…

— Ой, Ванюша, просты мэнэ. Цэ ж моя запыска! Просты, Ванюша! — Мокрина Ивановна опустилась перед ним на колени и, обхватив голову руками, плакала и смеялась от счастья.

«На нет и суда нет» — эта народная мудрость приложима ко всему, но только не ко всему человеческому в человеке и, конечно же, неприменима к самому человеческому чувству.

Если говорить о любви, то, прежде всего, следует вспомнить Ромку, Романа Ивановича Триконя, заведующего сельским клубом в совхозе имени Я. М. Свердлова Шарашенского уезда. Его, влюбленного, везли из губернской тюрьмы на воронке в сельский клуб. А он не верил в подлинность происходящего, ему казалось все это сном. С того самого момента казалось, когда участковый Сучкарев и еще два милиционера арестовали его после киносеанса, а перед этим ждали, пока он кино открутит, и обвинения, и допросы, и тюремная камера, и предстоящий суд — все для него было не наяву. Он никак не мог понять, почему арестовали и почему приписывают ему преступления, которые он не совершал.

Ему точно также снился который год бой в горах. Их зажали в ущелье и держали в ловушке два дня. Они ехали сменить личный состав на заставе в горах и напоролись на засаду. Душманы подожгли грузовик и два бронетранспортера. Ромка ни разу в бою не был, не успел испугаться, не успел занять позицию в камнях, как его кто-то дважды ткнул сзади в плечо, и он упал… От грузовика шел нестерпимый жар, голова, тело были тяжелыми и ватными.

Жгло солнце, оно было невероятных размеров, на все небо. Жгучее, сухое, чужое. Из-под солнца прилетели вертолеты и стали жалить ракетами склоны ущелья — до этого, как рассказали позже, надо было продержаться два дня, и ему надо было не сгореть от чужого солнца. Вот ему и снилось: бежит он, бежит, бежит в спасительные камни, но ни разу еще не смог добежать, ждал острых толчков в плечо и, как только горячий металл вонзался в его тело, просыпался в холодном поту, закуривал, убеждал себя, что все позади, что раны давно зажили. Потом с трудом засыпал, боясь, что снова попадет в проклятое это ущелье…