Николай Шипилов - Остров Инобыль. Роман-катастрофа

— Тебе это надо, коза? — спросил он и быстрым движением ткнул ее стволом в живот.

— Вас все еще интересует гипноз? — не дрогнув лицом, спросила Раиса. — Я могла бы вам помочь…

— Зачем ты пацанов опустила?— вскочил на ноги Крутой. Ствол переместился к виску Раисы.

— Я не знаю, как скоро вы окончательно осознаете, что…

— Заткнись! Я не поддаюсь гипнозу! И я не за тем тебя сюда звал, профура цыганская, чтобы ты из людей делала козлов!

— Они и были ими…

— Я сказал: спрячь язык!

Он чувствовал себя хозяином положения, еще ничего не зная об индуцированном трансе. Тем более, о силе холодной воли противной ему стороны. Потому он и ткнул цыганку кончиком ствола в челюсть. Указательным пальцем она вытерла кровь в уголке рта и засмеялась с таким злорадством, что по телу Крутого забегали мурашки.

— Посмотри в окно — увидишь свою смерть! — сказала она, надменно смеясь. — Это танк. Танк — по твою сучью душу! За такой грязью только на танке и ехать!

— Пристрелю, бикса!.. — вскипел Крутой и крикнул, глянув на бессовестных любовников в кресле: — Тюня, коз-з-зел! Прекратить!

Но тут же понял тщетность попытки привести шестерок в чувство и дважды выстрелил. Оба они, очевидно, умерли счастливыми влюбленными.

Шел третий день наводнения.

Дождь иногда переставал лить и переходил на морось, как лошадка на трусцу.

Игнатий сидел под могучей елью и наждачным камнем правил лезвие топора.

Приход майора Тараса настроил чувства Игнатия Сопрыкина на грядущую революцию так, что даже в печень отдавало. Он чувствовал, что приходит время справедливости, которая заключена в его существе и в миллионах таких же простодушных жилистых существ. Оно крылось в самом смысле его прихода на остывающую землю, в его вечном служении идее Блага для трудящегося человека. О свободе — ни слова, ибо свобода это осознанная необходимость, а осознание необходимости идет через судьбу и совесть труженика, но никак не через поклонение идолищу денег, о котором жужжат навозные газетные умники. Вот они — труженики, идут, наверное, уже к землянке, где не спит, а все молится Родина. Они идут с тупыми ржавыми топорами и неразведенными пилами, чтобы в поте лица валить лес и строить плот-ковчег. Игнатию понятен их язык, их шутки, их молчание. Они ему братья. И приди сейчас к нему, Игнатию, на лесоповал писатель, и спроси его, Игнатия:

— Чего вы, дядя, конкретно хотите от государства и общества?

Игнатий ответил бы просто:

— Чтоб трудовому человеку в своем вотчинном краю жилось не как скотине на базу, а как завбазе на лабазе!

Тогда этот борзописец обязательно бы пошел на каверзу:

— И кого вы, дяденька, относите к трудовому слою населения: уж, конечно, не ученого, не коммерсанта, не банкира, не журналиста, а только тех, кто кует и пашет, но никак не поет и пляшет?

— Без сомнений! — без сомнений ответил бы Игнатий. — Вот они ваши ученые — гляньте-ка на воду! Где они, ведущие человечество покорять неведомое? Зовите сюда, на лесоповал, плясунов, певцов, всех этих шутов гороховых, этих бездельников и развратников, этих паразитов последних времен — нужны они вам? А я, Игнатий Сопрыкин, с моими трудовыми руками — нужен. Ибо в поте лицо!

— Так какой же вы предлагаете выход в сложившейся ситуации? — ехидничает борзописец.

— А простой! — отвечает Игнатий. — Мы строим плот и уходим в плавание на поиски твердыни, а тебя, вошь тифозная, оставляем здесь тонуть! Так кто кому нужней: ты мне или я тебе? Говори!

Тут щелкопер начнет маневры:

— Была ваша власть! Почему же народ отверг ее, Игнасио? Ну-ка!

— Не нукай у меня! Отвечаю так: народ отверг власть партийной бюрократии, но не саму идею советской власти! Сам Сталин никогда не считал партноменклатуру неподсудной и долбил ее, как дятел! Но она, эта бюрократия, ловко обернула народный гнев против самого же народа! Почему? Потому что она была властью и осталась у власти! А ты прикидываешься изделием номер два и тут стоишь, как изделие номер один!

Игнатий переводил мысленные речи в разговор, одергивая себя и озираясь: не слышит ли кто? Скажут, умом решился.

— Стоп, стоп, дядя Игнатий, вы что, опять за экспроприацию экспроприаторов? — говорил он и сам же отвечал по-ленински:

— Д-да, батенька! Всенепременную!

— А где же то, что вы экспроприировали раньше-то, а? Куда оно подевалось?

— Куда?

И тут Игнатию стыдно за свою малограмотность, за неумение победить в ученом споре, даже зная истину сердцем! Но нет, нет у него сегодня идеи, такой, как была большевицкая!