Николай Шипилов - Мы — из дурдома

И он достал кишеню и показал ребро пачки с наличностью.

— У меня младший троюродный брат Ванька, сын тети Фроси, в Киеве, он ухи просит. Бузина цвести начинает, авитаминоз, да, а с гривнами у него негусто. Я ж ему, да, как тату рiдный, как сама ненька!

Парнишенок оторопь-то и взяла при виде деньжищ.

— Да-а! — говорит веснушчатый. — Воистину великая идея рождается как ересь, а умирает как предрассудок. Пендосы это здорово придумали: доллар как товар. Теперь продают его по всему миру, а затраты-то — бумага, краска и типография! Ну, может, две или три типографии. Выхлоп охренительный! Продай, дед, за сибирские тугрики, а?

— Ни за какие, да, деньги! — твердо отвечает Юра, переводя кишеню ближе к телу. — Даже не проси. И не дед я, да, тебе, а дядя Юра!

Все смолкли, утирают пиво с усов, будто собрались учить поцелуям девушек из угловского общества трезвенников. А один из гладиаторов достал топор из спортивной сумки и говорит:

— Так-то и так-то, мол. Я на дачу топор-то вез. Но, видно, не плотницкая судьба у этого топора, да-а… Тише рули, дядя Юра: жизнь, она — прекрасна!

Смеркалось. Юный дачник вынул из кармана оселок, точит лезвие топора, то на обух поплевывает, то на оселок. Остальные посмеиваются, как неугомонные кавээнщики. Атаман же продолжает с опасным для Юриной жизни спокойствием:

— Зачем же, старый ты бес, такой ты растакой, во искушение вводишь? Дедком по этому поводу требует от тебя вступительный взнос. Видишь: темнеет, лес кругом, река Обь, опять же, параллельно твоей жизни следует на север, в нашу Обскую нижнюю губу…

Столь же спокойно ответствует и Юра:

— Я, как человек с тонкой, да, эстетической настройкой, чада мои, по вашей режиссуре должен жутко кривить лицо от подобных намеков. Но боюсь, что скривитесь вы первые, и вот почему. Один умный, да, не то немец, не то ненец, не то, да, черт знает кто, сказал мне, что в Сибири маленькими называются все речки длиной, да, менее трех сотен километров. Он имел в виду, что Оби для меня, да, мало! Мне, брат, подавай океа-а-ан!

— Точи, батя, лясы, покуда я точу топор… Ты, дедонька, кто будешь, уж не профессор ли какой? — уважительно спросил точильщик.

— Никак нет!

— Тогда ты — такой дурак.

— А вот это — вне, да, всяких сомнений! У меня и справка есть! — рапортовал благообразный седой старец Юра, поглядывая то на топор, то на аристократичного вида сибирского кота, забредшего отчего-то в демократические джунгли карьера Барокко. — Цы-ы-ыц! — радостно позвал он. — Это, да, ты?

Но кот посмотрел в его сторону так, будто сплюнул. Человек же с плотницким топором отвлекся. Тогда неуловимым движением Юра вырвал из рук дерзкого юнца орудие предполагаемого злочиния, а затем уже бесшумно растворился в синеющем к ночи сибирском воздухе. Откуда-то из-под небесных стропил донесся до слуха парней голос Юры, похожий на лесное эхо:

— Нас ведь, да, драться не учили — нас, да, учили убивать! Ать!.. Ать!.. Два! Горе — не беда-а-а…

И лишь на том месте, где мгновение назад партизанил мой друг Юра, произошло легкое завихрение в о здусей. Отряд кавээнлеристов постоял у придорожного поребрика, как на краю могилы любимого друга: с опущенными главами без шапок. Шапки с них сдуло — шапки, они с печальной укоризной валялись на снегу. Остались на грязном снегу и втоптанные в него обрывки плакатов с бесчисленных бигбордов полуторамиллионного города да трепещущие на всех мыслимых ветрах прошлогодние листочки на ветках деревьев. Да еще, может быть, гулкая пустота внутри и долги по квартплатам. В оторопи они поглазели на упавшие в снег очки Юры, а потом слаженно пошли отлить. Лишь один из всех захорохорился:

— Не-е, мужики! — говорит. — Ну, бывают же такие вот старые жулики, типа Кио, а! И кто знает: много таких вот старых отморозков в нашем Академгородке?

— Тих-х-хо ты! — озираясь, одернул его приятель за полу полушубка. — Лукавый это был! А с виду-то — прямо Николай-угодник. Во лабуда!

— Лабуда… Хорошо, не утащил никого в… это… в никуда. Вернется да так расскажет, что уши в тубус а посвернутся!

Тут из белесой космической выси прилетела и туго шлепнулась оземь лисья шапка конопатого. Да так саданулась, что лопнула по швам и скрепам. Конопатый не стал за ней нагибаться, а перекрестился и сказал:

— Пропал топор, и слава Богу! Куплю себе электролобзик по картону, перфоратор по пластилину и новую кожаную шапку. Да-а, мужики! Вот и попили мы, блин, пивка!

Пришло время рассказать об одной из странностей психики Юры Воробьева. Она в том, что после своих нечастых уже перелетов Юра страдал явлением противоположным бессоннице. То есть он засыпал моментально и так крепко, что какому-нибудь — чур, чур меня! — Лонго легче было покойника поднять, чем разбудить моего Юру. И случись так, что, опять приземлившись «мимо тазика», он оказался в купе поезда, следовавшего по графику на запад федерации. Вероятно, изъятый у сибиряков топор повлиял на неведомый миру гирокомпас летуна.