Александр Иличевский - Перс

…Сначала в класс один за другим заглянули ее ученики — Малек, Салех, Низами, Вугар. И пропали. Салех — сирота, живет с бабушкой, с Аханым-хала, полуслепой старушкой, которая печет лучший в Биласуваре хлеб, на то они с внуком и живут.

За окном послышался гул, погромыхивание, за школьной оградой прошла толпа, вернулась, и она четко расслышала какой-то распев, отбиваемый ритмически: «…Ахсей…асей». Удар. «…Ахсей…асей». Удар.

И вдруг входят девочки. У них перепуганные лица. Вот Саймаз, в переводе имя ее значит «никого не признающая». Над ней шутили: «Кими саймырсан? — А кого ты не признаешь?» Она через несколько лет встретит ее в Баку, в университете, они обрадуются друг другу. Окажется, что Саймаз сменила имя на Солмаз, с дерзкого на драгоценное. Красавица с синими глазами и почти русыми волосами, толстая коса, но нерешительность, неловкая угловатость гасит всю красоту.

Саймаз поддержала новую учительницу перед своим восьмым классом. Она имела особенный авторитет, так как ее старшая сестра, Ирада, преподавала азербайджанский язык и литературу. Ирада — самая громкая во всей учительской, высокая, некрасивая, нескладная, острая на язык, как говорили — «гаясызка»: «скандалистка». Ирада тоже появилась в проеме двери, ее лицо разъято криком. Кривые зубы, дрожат гланды.

А вот Мелекя — «ангел», невысокая девочка с огромными глазами. Мелекя что-то пронзительно кричит, машет рукой, показывая на окно. И она никак не поймет, чего девочка хочет, почему ей надо вылезать в окно.

Врывается толпа незнакомых мужчин, голых по пояс (в этих краях увидеть полуголого мужчину немыслимо!), волосатые их груди все в крестовых рубцах, кровь мелкими каплями и грязными подсохшими мазками. Один парень плачет, все его лицо полно скорби. От запаха пота она сейчас потеряет сознание. На руках парней обрывки цепей, на таких по двору бегают собаки, на таких из тьмы местных бездонных колодцев спустя вечность поднимается дрожащее ведро с водой. Ей кажется, что все это инсценировка, что ее куда-то зовут, на какое-то праздничное зрелище, где ей быть необходимо, чтобы избежать кровной обиды. Она спрашивает: «В чем дело?» И первая пощечина отрезвляет ее. Она бьет одному, другому указкой в кадык.

Через несколько минут толпа смыкается над ней и выволакивает на улицу. Ей кажется, что корова снова столкнула ее в канаву и теперь мужские руки вынимают ее на свет. Но кто тащит ее за волосы?! Почему ее бьют?

На улице толпа расступается, чтобы хорошенько ее разглядеть. Она вглядывается в толпу, щурит глаза, пытаясь отыскать свою хозяйку, попросить о помощи. Незнакомая женщина визжит:

— Чему она может научить наших детей?

И вдруг волна памяти оттянула ее в военное детство: лето, они гостят у бабушки, нобелевский поселок на берегу Каспия, коттеджи-«резерумы», стоящие на сваях у самого моря… Вкус жмыха во рту. Когда пролетали самолеты — свои или немецкие, дети прятались под стол, они всегда рады были куда-нибудь спрятаться; и еще отвратный вкус картошки, жаренной на тюленьем жиру — его вытапливали из выброшенных штормом ластоногих… Из игрушек главная — обожествленная трофейная кукла. Хозяйка ее была рангом ниже, чем сама кукла. Из забав — катались верхом на соседском борове Борьке, для которого собирали рыбу по берегу после бури (как он мучился ревмя, когда сдыхал, отравившись снулым осетром…) Все дети были стрижены налысо из-за вшей, из одежды только трусы, всюду босиком; из сластей — разноцветный сладкий горошек, который выменивался на базаре. Ватаги детей летали всюду под строгим присмотром старших, десятилетних, все указания предводителей выполнялись беспрекословно — купаться только у берега, капсюли не взрывать… Ежедневно ухаживали за больными людьми: имелся набор домов, по которым они пробегались, спрашивая, не нужна ли помощь — прибраться, натаскать воды, сбегать за хлебом. Пол в бараках был из кира — смеси битума и песка, в школе вместо тетрадей писали на газетах, нарезали четвертинки. И все время они с сестрой страстно ждали возвращения отца. Он строил фортификационные сооружения — ПВО и дзоты — на линии обороны от Моздока до Баку и бывал дома раз в месяц.

«„Резерум“, „резерум“, почему же так странно назывались те коттеджи… Наверное… Вот тебе и польза от английского на старости лет! — Это же „Reserved Room“ — гостевые домики для командировочных работников „БраНобель“…»

Теперь она смотрит на кромку океанского прибоя, бегущего далеко внизу за обрывом, начинающимся почти от самой обочины, и не понимает, что в ней было тогда, что раздирало ее существо — страх, ненависть, боль? Почему не растворилось, не улетучилось ее тело? Да вроде ничего, вроде минуло — родила здоровых детей, счастлива семьей, непростой, но полномерной жизнью. Вот и эмиграцию как-то пережила.