Михаил Кононов - Голая пионерка

Он смотрел не в лицо ей, а в грудь. Как будто разглядывал сквозь гимнастерку искусанные командиром роты соски. И ей было стыдно, стыдно, стыдно за синие, красные, черные кровоподтеки…

— Слабая я, — губы ее шепнули. — Тошно жить так…

Чабан вздохнул глубоко, тягостно. Но тут же вскинул голову:

— Да! Один человек — слаб! Но кол-лек-тиффф… Коллектив — великая сила, дочка! Ты посмотри, какие люди вокруг тебя! Горррдость арррмии! Богатыррри! Ты только подумай, какая тебе выпала честь…

— Руки на себя наложу! — сказала она вдруг твердо и посмотрела комиссару в глаза. По спине у нее бежали мурашки. Как в тот миг, когда она просила Вальтера Ивановича об одном-единственном поцелуе. Вспомнила почему-то. Тогда забыла, а теперь вспомнила. Забыла от стыда, а вспомнила, значит, от гордости. За будущую свою гордую смерть гордясь, час искупленья заранее празднуя.

Рот у Чабана раскрылся. Но тут же сузились и сверкнули глаза. Муха не выдержала, опустила голову. И все, что в душе у нее поднялось, снова кануло в обычное беспамятство — как в болото. Знала уже, чувствовала, что если взгляда его не вынесла, то слова-то комиссарские подавно…

— Д-ддааа, Мухина, — он выдохнул шумно. — Не ожидал от сознательного бойца. Н-нне-аж-жид-ддаллл…

— Да я всегда же за коллектив! — голос у нее срывался. — Я же — честное вот-пречестное пионерское!..

Муха вдруг осознала, перед кем она стоит и о чем говорит. Жалуется. Ябедает. Предает боевых товарищей. Как Мурка-атаманша в народной песне: «Ты зашухерила всю нашу малину, а теперь маслину получай!» Нет, товарищи дорогие, убить за такое — еще слишком мало будет, тут повеситься-то и то мало. В школе бы, на пионерском бы сборе, она бы такого… такую… первая бы проголосовала: в три шеи! В хвост и в гриву! Худую траву — с поля вон! Уничтожить как класс — правильно Сталин писал!

— Обиделась? Ты на кого обиделась? На Красную Армию обиделась? Опомнись, Мухина! На что руку подняла? На самое святое! Это, между прочим, знаешь, называется как? — взгляд его суженных глаз снова сверкнул, как трофейная бритва. — Дезертирррство — рраз! Морррально-бытовое разложение — два! Ясно вам, товарищ боец? Или отправить тебя, куда следует? Там-то быстренько разберутся, возьмут на цугундер; девять сбоку, ваших нет! Так вопрос ставишь, Мухина? Что ж, давай будем так решать. Сама заставляешь. Сама, учти. Я с ней как с сознательным красноармейцем, закаленным в боях, — а передо мной девка срррамная! Так выходит, Мухина? Смотри мне в глаза! В глаза смотри!..

Муха подняла голову и тут же отвернулась: взгляд комиссара глаза ей опалил, как вспышка выстрела в упор.

— Как же ты скатилась в яму моральную, дочка? — голос его дрогнул тепло и сердечно, у Мухи слезы закапали. — Что же ты наш батальон славный позоришь? Всю дивизию под удар подводишь? Арррмии нашей боеспособность подрррываешь! — снова жестко, без дрожи. — На кого ррработаешшшшшь, мрррасссь?.. — шипенье выхлестывалось из глаз его, в лицо Мухе било сухим холодным огнем. — Под трррибунал захотела? Ну, пен-няй-на-се-бббяааа…

Он снова шлепнул себя по ляжкам.

Муха стояла ни жива ни мертва.

Вместе с комиссаром Чабаном на нее смотрел пионервожатый Володя. И убитый папочка, награжденный в Гражданскую войну саблей именной, — он тоже опасной бритвой брился, немецкой, как назло. И Сталин смотрел с портрета — как на пионерском сборе, когда торжественное обещание давала.

— Может, все же осталось у тебя что-то святое, дочка? — голос Сталина-Чабана снова тепло и ласково лучился из широкой, надежной груди. — Неужели же до конца растлилась душа твоя чистая? Не верю! Нет, не верррю!.. Так не позорь же ты мои седины, девонька! От всего серррца солдатского прррошу: будь человеком! Гнилью не будь подколодной! Плесенью не будь на чистом теле Аррмии нашей святой! Влейся в коллектив боевой, душой врасти! К знамени нашему красному серрцем юным своим прррикипи навек. Правда знамени нашего — вера наша святая — да будет для тебя светом навек! Светом, Мухина! А не тьмой! Сам вождь и учитель видит тебя с кремлевских высот! — опять Чабан уронил свою голову так горестно, что уж, казалось, и поднять не сдюжит. — Помни об этом каждую минуту, дочка! — нет, поднялась, слава богу. — Мррразью не будь! Будь вождю опорой верной! Он ведь верит в тебя. Прощает тебя и верит. Что ответишь вождю, Мухина Мария? Теперь, когда всю низость свою осознала, — как ответить должна? А? Ну? Н-ннннууууу!!!

— Всегда готова! — пролепетали сухие искусанные губы, ноги ее подкосились.