Анна Матвеева - Есть! [litres]

Я чуть было не подошла к ней, но на пути выросла очередь в кассу. И это в десять часов вечера! Бледно-зелёная – как та часть лука-порея, которую используют в рецептах, – кассирша отбивала покупки, а женщина с тремя детьми пристроилась следом за мной.

– Мамочка, мамочка, – канючил один из пацанов, – ты приготовишь нам прямо сегодня такие же драники, как у Еки Парусинской?

– И такой же шукрут, – пробасил второй.

– И такие же маффины, – запищал третий.

– Завтра сделаю, – сонным усталым голосом пообещала мать, выкладывая покупки на ленту. И тут же рявкнула, будто очнувшись: – Митя! Ваня! Алёша! Прекратите трясти тележку!

– Извините, – обратилась я к ней, дружелюбно протягивая плоскую табличку с надписью «следующий покупатель». Женщина взяла её, даже не кивнув. – Извините, – зачем-то повторила я, – ваши дети знают, что такое шукрут; вы, наверное, ими очень гордитесь?

Я заискивающе улыбнулась одному из пареньков, конопатому, как перепелиное яйцо, но яйцо даже не подумало вернуть мне улыбку. Мать, впрочем, смягчилась:

– Они без конца смотрят канал «Есть!». С тех пор как там появилась Ека Парусинская, просто сладу нет. Всё, что она готовит, я должна немедленно подать на стол!

Мамаша доверительно наклонилась так, что до меня долетел запах её довольно дрянных духов:

– Наш папочка, между прочим, тоже большой поклонник этой Еки. Считает, что она спасла канал от разорения, и, может быть, они не загнутся в кризис.

Я кивала и думала: эта женщина, она что, не узнаёт меня?!

– Девушка, вы платить будете, или просто так здесь всё разложили? – бледно-зелёная кассирша, подписанная в области кармана «Татьяна Дурова», смотрела на меня сурово и устало, как ночной страж, поймавший мелкого хулигана и прижавший его к стенке. Тушь с её ресниц осыпалась и застряла в морщинах – как маковые зёрнышки в складках сдобных булок.

Она меня не узнала, эта бледная Татьяна, как не узнали меня многодетная мамаша и её перепелиные дети с карамазовскими именами. Деньги посыпались из моего кошелька шуршащим дождем, какой-то ребёнок (Митя? Ваня? Алёша?) сказал: «Вау, круто!».

Они все меня забыли – не прошло и месяца, как мой город и мои зрители перестали обо мне вспоминать. Теперь у них была Ека Парусинская.

– Мам, я вспомнил эту тётю! – взвыло наконец перепелиное дитя. – Она раньше вела программу на канале «Есть!», но она не умеет готовить, как Ека!

в которой Ека считает цыплят

Ека лежала на спине в позе покойника, положив ноги на кота. Ни дать ни взять старинное надгробие одной из королев, под ноги которым скульпторы часто подкладывали любимое животное. Собаку или, вот именно, кота.

Умирать, вопреки зрелищу, Ека не собиралась. Отнюдь. Надо быть совсем уж неудачницей, чтобы скончаться в час триумфа. В античности фанаты кричали великому атлету: «Умри, Диагор! Тебе нечего больше желать!» Диагору, может, и нечего, а вот у Еки Парусинской оставались незаконченные дела. Последние штрихи. Ека любила, чтобы всё было сделано красиво.

Она выглядела так, словно позировала сразу восьми камерам – не беда, что единственный зритель кошачьего рода, и тот уснул крепким сном. У Екиного кота не было имени, потому что в нём не было надобности. Зато у Еки теперь было имя, да какое!

Лениво протянула руку к телефону: двадцать три пропущенных звонка от П.Н., десять от Иран, четырнадцать от Юрика. Семь сообщений от доктора Мертвецова, три – от Юли Дуровой. Всё предсказуемо, как в примитивном рецепте для начинающих. Ека не хотела общаться даже с П.Н., что уж там говорить о какой-то Юле Дуровой. Сегодня ей хотелось побыть с собой наедине, прислушаться к своим чувствам и подготовиться к завтрашней встрече. Гималаева в городе, вернулась… Вернулась, милая, и даже не догадывается о том, какие руины её поджидают!

Ека засмеялась, безымянный кот недовольно мявкнул. Он никогда не мяукал, а произносил что-то похожее на «мне-мне-мне».

– У тебя даже кот необыкновенный, – сказал на прошлой неделе влюблённый доктор Мертвецов. Доктор изрядно наскучил Еке, но избавляться от него было ещё рано – хотя этот запах зелёного мыла, бр-р-р, невыносимо! Красота, конечно, важна, но Ека знала, что есть кое-что более важное – молодость. Молодость свою Денис Григорьевич терял стремительно, и с нею вместе уходило то единственное, что ей в нём по-настоящему нравилось, – умение метко, цинично шутить. Первая в жизни влюблённость превратила Мертвецова в скучнейшую персону, каких Ека навидалась и в университете, и за границей.