Ричи Достян - Два человека

Ксюша шлепнула себя по коленям и захохотала:

— Уби-ил! Ой!.. Убил!

Она всегда говорила так, когда ее смешили.

— Ух и парень же ты! Знаешь, это что? Это она перед богом подхалимничает!

Валька и не улыбнулся.

А Ксюша продолжала с удовольствием:

— Это ты правильно подглядел — есть у твоей бабуси такая привычка губами водить; соврет или там зря выбранится, а потом бога уговаривает: прости, мол, меня, грешную! Молитвы бормочет.

Ксюша хохотнула еще разок, представив себе, как видно, Варвару Ивановну, обтерла ребром ладони глаза, один и другой, и сразу стала серьезной.

— Все мы врем, и бог врал про рай небесный, а больше всего попы про бога. Был бы он, неужели же допустил бы такое несчастье — две операции, не шутка ведь, и обе зря.

Она зажала руки между коленей и, покачиваясь, мучительно смотрела в угол, на паутину, которую шевелил ветер…

Долго так просидела Ксюша. Потом как будто вспомнила про Вальку:

— Вот что, парень, я тебе скажу: лучше отдали бы тебя в детдом. Ведь если по правде говорить, у тебя, кроме государства, никого и нет. Бабуся, все знают, от веку скопидомок. В Пелагее злости больше, чем мяса. Ну что ты тут хорошего увидишь?.. А там был бы ты и сыт, и умыт, и товарищей по сердцу бы себе нашел, и, самое главное, человека бы из тебя там сделали. Эх, будь моя воля, не то что у таких бабусь — от живых родителей ребят отымала бы, если родители никудышные. Гришки моего отец кто был? Пьяница непутевая! Вот и воспитал сыночка по своему преподобию!

Валька не слушал Ксюшиных рассуждений насчет воспитания, он думал о детдоме. Сейчас туда почему-то не хотелось, однако про себя он решил: если они очень уж будут надоедать, он возьмет и убежит в детдом.

Он, как всегда, по утрам выносил золу, приносил дрова, наполнял водой рукомойник. Но если бабка просила о чем-нибудь дополнительно, скажем сбегать в магазин за спичками, Валька очень вежливо отвечал: «Мне некогда, Варвара Ивановна» — и важной походкой направлялся к двери.

Старуха провожала его обиженным взглядом, но попрекать не осмеливалась. Сложные чувства вызывал у нее внук. Так она его и не полюбила, однако все чаще и чаще совестно было ей перед ним, как перед человеком, который лучше тебя, и ты это знаешь, а он, наверно, нет.

Они сидят, как всегда, перед открытой дверцей печки. В комнате не зажжен свет, хотя давно уже сумерки. За окном метель. Слышно, как она суетится и ноет.

Когда Валька смотрит на огонь, ему всегда приходят в голову хорошие мысли и все на свете кажется возможным.

Тихо. Тепло. Сидят они вдвоем. В такие минуты и Ефиму хорошо, и, если ему и не кажется все на свете возможным, кромешная тоска на время оставляет его.

И он говорит обо всем весело, громко, размахивает руками, даже подмигивает кому-то по привычке.

И видит Валька, как «в астраханском плесе под вечор бакланы неводом рыбу удят…». Видит песчаную отмель, которая «чистое золото», а на отмели — стаю черных кривоклювых птиц. Это бакланы — толковые, хитрые птицы, и вожак у них — голова! Без вожака им бы никак!

Вот он подает сигнал — и стая взлетает в небо, и на лету уже заводит «невод», и делает это очень просто: вожак летит от берега к реке, потом дугой заворачивает обратно к берегу; в воздухе получается петля из птиц. В этот самый момент бакланий вожак опять подает команду, и птицы — раз! — и вниз. «Невод» уже на воде — и тут начинается работа.

Бакланы, оказывается, умеют нырять. Они как свалились с неба, так нырками и продвигаются к отмели, гонят перепуганную рыбу. И все ближе они друг к дружке, все теснее делается петля, а в петле барахтается рыбка. Тут бакланы ее и жрут. Правда, иногда не им она достается. Иногда на бакланью рыбалку слетаются пеликаны. «Дармоедами» на Волге их зовут. Они садятся на песок у самой воды и ничего не делают, дожидаются, а как начнет подскакивать над водой рыбешка, пеликаны ее — хап! — и к себе в мешок под клювом. Хап! — и в мешок.

— А знаешь ты, какая красота весной, — говорит Ефим, притрагиваясь к Валькиному колену. — Ты знаешь, как по распутице, полями да по топкому бережку добираются до затонов матросы? Маменька родная! И ноги промочишь, и с холоду окаменеешь, и умаешься как собака, — э-эх! Не везде ведь — на тебе — железная дорога!

Вот я… В путь ухожу по телеграмме. Так было у нас заведено. Капитан каждую весну присылает телеграмму, просит быть к такому-то дню в затоне. А я только того и дожидаюсь. Как получил — в дорожку! Oт Костромы до Правдинска поездом, а там… пешечком километров этак двадцать пять. Вот и идешь…