Симона Бовуар - Зрелость

Наши друзья улыбались или негодовали, удивляясь тому, какую власть взяла над нами эта девчонка. Это объясняется прежде всего качествами самой Ольги. Придумывая в романе «Гостья» образ Ксавьер, я многое брала от Ольги, при этом искажая ее. Конфликт, который приводит двух моих героинь к противоборству, не мог бы достичь остроты, если бы я не наделила Ксавьер, при всей ее внешней привлекательности, безудержным и недобрым эгоизмом; требовалось, чтобы чувства ее были лишь обманчивыми переливами цветов, для того чтобы однажды довести Франсуазу до ненависти и до убийства. У Ольги были, конечно, свои капризы, свои настроения, некая беспечность, но все это, напротив, отражало весьма поверхностную сущность. Ее благородство (в картезианском смысле, который мы придавали этому слову) бросалось в глаза; и очевидность, которую суждено было подтвердить будущему, убеждала нас в глубине, твердости и верности ее сердца. Она была близка нам своим презрением к социальному тщеславию и своим стремлением к абсолюту. Нас не привлекли бы черты, противопоставлявшие ее нам, если бы по самой своей сути она не удовлетворяла бы нашим моральным требованиям; для нас такое соответствие само собой разумелось; мы об этом умалчивали, отмечая лишь то, что нас удивляло, но это было основой наших отношений с Ольгой. Когда я придумывала Ксавьер, то взяла от Ольги, при этом очернив ее, только миф, который мы о ней создали; но она не сумела бы заслужить нашу привязанность и создать этот миф, если бы не была бесконечно богаче, чем вымысел.

Ибо в этом и состояло заблуждение, которое, не без основания, привело в замешательство наше окружение: вместо того чтобы спокойно радоваться нашим отношениям с Ольгой, мы подменили ее мифом. Эта ошибка объясняется отвращением, которое внушал нам зрелый возраст; прежде чем смириться с ним, Сартр пережил невроз, а я, я часто со слезами повторяла, что стареть — это значит деградировать. С каждым днем рядом с Ольгой я чувствовала свою зрелость. А мы исповедовали культ молодости с ее безудержными страстями, с ее бунтарством, ее свободой и непримиримостью. Своей пылкостью, своим экстремизмом Ольга с блеском олицетворяла ее. Не только на словах, но и всем поведением она восставала против условностей, общественных институтов, запретов, косности и ограничений; она забывала про еду и сон и смеялась над здравым смыслом: она претендовала на то, чтобы вырваться из плена человеческого удела, которому и мы покорялись не без стыда. Словом, мы перегружали ее достоинствами и символами. Она превратилась в Рембо, Антигону, бунтарку, черного ангела, судившего нас с высоты сияющих небес. Для совершения такого превращения она не делала решительно ничего, напротив, ее это раздражало, она ненавидела этот чудесный персонаж, который крал у нее ее место. Но она была бессильна помешать ему поглотить ее.

Нас восхищало, что она целиком отдается настоящему, однако первейшей нашей заботой было создать для нее, для нас, будущее: вместо пары теперь мы образовывали трио. Мы думали, что человеческие отношения постоянно приобретают новые формы и что априори ни одна из форм не является предпочтительной, ни одна — невозможной; эта казалась нам настоятельно необходимой. Мы и раньше уже думали о ней. Во времена, когда Сартр проходил военную службу, как-то ночью на Монпарнасе мы встретили совсем юную девушку, прелестную, полупьяную и довольно растерянную. Мы пригласили ее выпить по стаканчику и выслушали ее жалобы; мы почувствовали себя очень старыми и умудренными жизнью. Расставшись с ней, мы забавлялись тем, что рассказывали друг другу, как мы ее удочерили. Теперь, когда мы были вполне зрелыми и совсем мудрыми, нам казалось уместным и даже лестным потратить свои силы ради кого-то молодого, кто сумеет с толком воспользоваться нашими заботами. В силу своего неумения жить, Ольга действительно нуждалась в нашей помощи, взамен она освежала этот мир, который уже казался нам одряхлевшим. Мы разработали систему разговоров с глазу на глаз и общих встреч, которая как нам казалось, должна была удовлетворить каждого из нас.

В самом деле, воодушевление Ольги стряхнуло пыль с провинции, Руан засверкал. Она торжественно распахнула перед нами свою дверь; она угощала нас жасминовым чаем и сэндвичами собственного изобретения; рассказывала нам о своем детстве и о летних греческих пейзажах; мы говорили ей о своих путешествиях, Сартр пел песни из своего репертуара; мы придумывали комедии, — словом, мы вновь обрели свои двадцать лет. С первым пробуждением весны в воскресенье мы отправились в Сент-Адриен, к подножию меловых скал, которые окаймляют Сену; там под увитыми зеленью сводами, где по вечерам зажигались гирлянды разноцветных фонариков, мы танцевали на окруженном лесом авиационном поле, мы обнаружили «Аэро-Бар» с танцплощадкой и боксами, где можно было выпить или поужинать. Во второй половине дня это место было пустынным, и нам случалось проводить там по нескольку часов; я работала в уголке, а в другом беседовали Сартр и Ольга; потом и я к ним присоединялась. Иногда, очень редко, взлетал или садился маленький самолет. Сартр всегда был склонен все облекать в слова и меня к этому приучал; Ольга, всему удивлявшаяся, поощряла эту манию. Иногда меня это раздражало. Когда мы до бесконечности обсуждали вкус черносмородинового ликера или изгиб какой-нибудь стенки, я обвиняла всех нас в «толковании текста». Однако мы вынуждены были максимально эксплуатировать свои скудные возможности.