Симона Бовуар - Зрелость

Я ничего не видела, разве что уныние, которое он с огромным трудом старался преодолеть. Иногда это ему удавалось. На Пасху мы отправились на итальянские озера; он казался очень веселым, когда мы катались на лодке на озере Комо, и на улочках Белладжо, где однажды ночью мы видели факельное шествие. Но по возвращении в Париж он даже не сумел притвориться здоровым. Фернан выставил картины в галерее Бонжан; на протяжении всего вернисажа Сартр просидел в углу, молчаливый, с потухшим взором. Он, который прежде видел все, он ни на что больше не смотрел. Порой мы сидели с ним рядом в кафе или шагали по улицам в полном молчании. Мадам Лемэр, считая, что он переутомился, отправила его к доктору своих друзей, но тот отказался дать ему освобождение от работы; по его мнению, Сартру требовалось ограничить свободное время и как можно меньше оставаться в одиночестве; доктор прописал ему лишь по полтаблетки белладенала утром и вечером. Так что Сартр продолжал вести уроки и писать. И правда, Сартр не так легко поддавался своим страхам, когда рядом с ним кто-то находился. Он стал часто выходить с двумя своими бывшими учениками, с которыми очень сдружился: это Альбер Палль и Жак Бост, младший брат Пьера Боста; их присутствие защищало его от нашествия ракообразных. В Руане, когда я вела уроки, компанию ему составляла Ольга; она принимала близко к сердцу свою роль сиделки. Сартр рассказывал ей множество историй, забавлявших ее и отвлекавших его от самого себя.

Врачи утверждали, что мескалин никак не мог спровоцировать этот кризис; сеанс в Сент-Анн лишь снабдил Сартра определенными галлюцинационными схемами; его страхи пробудились вследствие усталости и переутомления, связанных с его философскими исследованиями. Позже мы решили, что они выражали чувство глубокого беспокойства: Сартр не хотел мириться с переходом в «зрелый возраст», «возраст взрослого мужчины».

Когда он учился в Эколь Нормаль, студенты там пели очень красивую жалобную песню о печальной судьбе, уготовленной ее выпускникам; я говорила, с каким отвращением относился он тогда к этой будущей судьбе. Первые два года преподавания его вполне устроили, поскольку он был счастлив покончить с военной службой; новизна этого существования помогла ему вынести сложности преподавательского труда. В Берлине он вновь обрел свободу и радость студенческой жизни; тем труднее ему было вернуться к серьезности и рутине положения взрослого человека. Разговор, который у нас состоялся в кафе «Муэтт» о безотрадности нашего существования, не был для него пустой болтовней. Он очень любил своих учеников, любил преподавать, но ненавидел взаимоотношения с директором, надзирателем, коллегами, родителями учеников; ужас, который ему внушали «негодяи», не был только литературной темой; буржуазный мир, узником которого он себя чувствовал, угнетал его. Он не был женат, он сохранял определенную свободу, и тем не менее его жизнь была связана с моей. Словом, в тридцать лет он вступал на путь, начертанный заранее: единственными его приключениями станут книги, которые он напишет. Первую из них отклонили; вторая требовала доработки; что касается его книги об образе, то в «Алкане» приняли только первую часть [57] Опубликована была под названием «Воображаемое». , и он предвидел, что вторая, интересовавшая его гораздо больше, будет опубликована еще очень не скоро. У нас обоих была абсолютная вера в свое будущее, однако будущего не всегда достаточно, чтобы осветить настоящее, Сартр вложил столько пыла, чтобы оставаться молодым, и поэтому в тот момент, когда молодость покидала его, для утешения ему нужны были яркие радости.

Я уже говорила, что, несмотря на видимость, мое положение было совсем иным, чем у него. Пройти конкурс, иметь работу: для него это само собой разумелось. Мне же наверху марсельской лестницы явилось радостное озарение: мне показалось, что я следую судьбе, я сама ее выбрала. Карьера, в которой, мнилось Сартру, увязает его свобода, для меня не переставала представлять собой освобождение. И потом, как написал Рильке по поводу Родена, Сартр был «своим собственным небом», и, следовательно, все, что касалось его, всегда оказывалось под вопросом, подобно множеству прочих зыбких вещей, а для меня напротив; для меня его существование оправдывало мир, который ничто не оправдывало в его глазах.

Поэтому мой собственный опыт не позволял мне понять причины уныния Сартра; с другой стороны, уже ясно, что психология не была моей сильной стороной, в особенности в отношении Сартра, и я не собиралась прибегать к ней. Для меня он был чистым сознанием и радикальной свободой; я отказывалась рассматривать его как игрушку неясных обстоятельств, пассивным объектом; я предпочитала думать, что он, по своего рода недоброй воле, сам творил свои ужасы, свои ошибки. Его кризис не столько напугал меня, сколько рассердил; я спорила, урезонивала, упрекала его в том, что он с готовностью смирился со своей обреченностью. Я видела в этом своего рода предательство, он не имел права поддаваться настроениям, угрожавшим нашим общим установкам. В такой манере бежать от истины, безусловно, заключалась и доля трусости; однако и трезвость взгляда мало чему помогла бы. Я не в силах была вместо Сартра решить его реальные проблемы; для того чтобы избавить его от временных нарушений, я не обладала опытом и необходимыми приемами. И, конечно, я не помогла бы ему, если бы разделила его страхи. Мой гнев, безусловно, был здоровой реакцией.