Симона Бовуар - Зрелость

Мы искали новые места, где можно было бы присесть и поговорить. Напротив дансинга «Руаяль» находился маленький бар «Осеаник», который посещали молодые буржуа, игравшие в богему и называвшие друг друга бродягами; по вечерам туда выпить стаканчик и поболтать приходили танцовщицы из «Руаяля». Мы стали завсегдатаями. Большой ресторан «Поль» мы оставили ради кафе-ресторана, который назывался «У Александра» и который Сартр приблизительно описал в «Тошноте» под названием «У Камиллы»; с полдюжины мраморных столиков и зимой и летом утопали в тусклом свете; хозяин, лысый меланхолик, обслуживал сам; меню почти исключительно состояло из яиц и консервированной мешанины. Мы были романтичны и потому подозревали Александра в торговле наркотиками. Других посетителей практически не было, только мы и три молодые женщины содержанки, довольно красивые, которые, похоже, жили лишь для того, чтобы одеваться; надежда, отчаяние, гнев, ликование, гордость, досада, зависть: все эти чувства возникали в их разговорах, но всегда по поводу какого-нибудь платья, подаренного или нет, удачного или неудавшегося. Посреди зала стоял русский бильярд, и мы играли несколько партий до или после еды. Сколько же у нас было свободного времени! Сартр приобщал меня к шахматам. То была великая эпоха кроссвордов; по средам мы склонялись над кроссвордами «Марианны», разгадывая также и ребусы. Нас забавляли первые рисунки Дюбу, первые опыты Жана Эффеля и история «маленького короля», которую в картинках рассказывал Соглоу.

Время от времени нас навещали друзья; Марко рассчитывал получить в следующем году назначение в Руан и поэтому настороженно исследовал город. «Это точь-в-точь Бон», — заключил он к нашему величайшему удивлению. У него был новый преподаватель пения, много лучше предыдущего; в скором времени ему предстояло прослушивание у директора Оперы: он без промедления собирался начать свою триумфальную карьеру.

Фернан и Стефа снова жили в Париже в прекрасной мастерской неподалеку от Монпарнаса. Она ездила во Львов к своей матери и на несколько дней останавливалась в центральной Европе. Один день она провела в Руане, и мы отвели ее в ресторан «Опера», где иногда за пятнадцать франков позволяли себе роскошную трапезу. Стефа глазам своим не поверила: «Такие огромные бифштексы! Клубника, сливки! И так едят мелкие буржуа!» Во Львове, в Вене за подобный обед пришлось бы выложить целое состояние. Я не представляла себе, что в разных странах существует такая разница в еде; мне было странным слышать, как Стефа повторяет с некоторой долей обиды: «До чего хорошо питаются эти французы!»

Несколько раз к нам приезжали мадам Лемэр и Панье. В гостинице «Куронн» мы ели утку с кровью, и они катали нас на автомобиле; они показали нам Кодбек, Сен-Вадрий, аббатство Жюмьеж. Возвращаясь в темноте дорогой, идущей вдоль Сены, мы остановились на возвышении, откуда на другом берегу реки видны были освещенные заводы Гран-Куронн; под темными небесами их можно было принять за огромный застывший фейерверк. «Как красиво», — сказал Панье. «Это заводы, где люди работают по ночам», — с раздражением возразил Сартр. Панье настаивал, что это все равно красиво; по мнению Сартра, он преднамеренно предавался миражу; работа, усталость, эксплуатация: где тут красота? Я была поражена этим спором, который заставил меня задуматься [52] Он подсказал мне тот фрагмент, что имел место в романе «Мандарины» — сцену между Анри и Надин, когда они смотрели на огни Лиссабона. .

Самым неожиданным для нас гостем стал Низан, который приехал выступать на митинге. Одет он был с продуманной непринужденностью, а в руках держал великолепный, совершенно новый зонт. «Я купил его на свои командировочные», — заметил Низан: он любил делать себе подарки. В 1933 году он опубликовал свой первый роман «Антуан Блуайе» [53] Мы восприняли его еще хуже, чем «Аден. Аравия». Сочли его популистским романом. В своем предисловии к переизданию произведений Низана Сартр объяснил, насколько эта точка зрения кажется нам сегодня ложной. , который критика приняла очень хорошо; его относили к числу многообещающих молодых писателей. Он только что провел целый год в СССР; вместе с Жан-Ришаром Блоком, Мальро и Арагоном он присутствовал на съезде революционных писателей. «Это была крайне развращающая поездка», — с довольным видом заявил он нам, не переставая грызть ногти. Он рассказывал о грандиозных банкетах, где водка лилась рекой, о хмельных грузинских винах, об удобстве спальных вагонов, о великолепии гостиничных номеров: его небрежный тон говорил о том, что эта роскошь отражает колоссальное процветание страны. Он описал нам один южный город на границе с Турцией, окрашенный местным колоритом, там женщины закрывают лица вуалью, рынки и базары поражают своим колоритом. Дружеский, почти конфиденциальный тон разговора исключал всякую заднюю мысль о пропаганде; и он, разумеется, не лгал, но среди истин, которыми он располагал, Низан выбирал такие, которые вернее могли прельстить анархометафизика, каковым был его дружок Сартр. Он говорил нам о писателе по имени Олеша, пока еще неизвестном во Франции. Из одного романа, опубликованного им в 1927 году, он сделал пьесу «Заговор чувств», которая имела в Москве огромный успех. Это было двусмысленное произведение, оно разоблачало ущерб, причиняемый бюрократией, дегуманизацию советского общества, но в то же время — была ли то осторожность или убежденность? — странными поворотами сюжета оно защищало режим. «Сартр — это Олеша», — говорил Низан, что разжигало наше любопытство [54] Роман Олеши под названием «Зависть» был напечатан лишь в 1936 году в серии «Фё круазе». Это действительно было увлекательное и озадачивающее произведение. . Особенно он заинтриговал нас, когда затронул тему, более всего волновавшую его: смерть. И хотя он никогда не намекал на это, мы знали, в какое смятение он мог прийти при мысли о своем исчезновении навсегда; чтобы избавиться от этого ужаса, ему случалось целыми днями бродить от стойки к стойке, поглощая большими стаканами красное вино. Он задавался вопросом, а не может ли социалистическая вера избавить от такого кошмара? Он на это надеялся и подолгу расспрашивал на сей счет советскую молодежь: ему все отвечали, что перед лицом смерти товарищество, солидарность ничем не в силах помочь и что они сами этого боятся. Официально, например, отчитываясь на митинге о своем путешествии, Низан толковал сам этот факт вполне оптимистично; по мере того как разрешались технические проблемы, объяснял он, любовь и смерть вновь обретали в СССР свое значение: нарождается новый гуманизм. Но беседуя с нами, он изъяснялся совсем иначе. Для него было ударом обнаружить, что там, как и здесь, каждый умирал в одиночку и знал это.