Симона Бовуар - Зрелость

Так, поначалу Америка для нас представлялась вереницей образов на фоне хриплых голосов и ломаных ритмов: трансы и танцы черных в фильме «Аллилуйя», вздымающиеся небоскребы, мятежные тюрьмы, доменные печи, длинные шелковистые ноги, локомотивы, самолеты, дикие лошади, родео. Когда мы отвлеклись от этого хлама, то стали думать об Америке как о стране, где постыднейшим образом торжествовал капиталистический гнет; нас возмущала эксплуатация, безработица, расизм, линчевание. Тем не менее, кроме всего плохого и хорошего, жизнь там представлялась чем-то грандиозным и неистовым, и это завораживало нас.

В сторону СССР мы обращали гораздо более спокойный взгляд. Некоторые романы открыли нам один неизвестный момент революции: отношения между городом и деревней, между коммунистами, занимавшимися реквизицией и коллективизацией, и крестьянами, упорствующими в своих правах собственников. Даже в произведениях, довольно примитивных с точки зрения мастерства, — «В стране поверженных» Панферова, «Барсуки» Леонида Леонова (который не побоялся в предисловии сослаться на Достоевского), — размах, новизна, сложность этого начинания увлекли нас. Об этом замечательно было рассказано в «Поднятой целине» Шолохова. Раньше мы уже познакомились с его «Тихим Доном»; эта длинная казачья эпопея обескуражила нас, мы так и не смогли дочитать ее до конца. Зато «Поднятая целина» показалась нам шедевром. Подобно его великим предшественникам, Шолохов умел одушевлять множество персонажей, и все они жили; он влезал в их шкуру и понимал их, даже когда изображал кулака-контрреволюционера. Своего «положительного героя», комиссара, он сумел сделать человечным и привлекательным, но вызвал у нас сочувствие к старикам-мракобесам, боровшимся за свое зерно. Он ясно показал нам несправедливость и страдания, на основе которых творится история. Мы сожалели, не обнаружив этой сложности в русском кино; оно стало, безусловно, нравоучительным, и мы старательно избегали фильмов, прославляющих колхозы. В кинофильме «Путевка в жизнь», повествующем о перевоспитании группы бездомных детей, молодые актеры — в особенности тот, что исполнял роль Мустафы, вожака банды, — играли так хорошо, что спасли от пресности эту «педагогическую поэму» [35] Название романа, по которому был сделан фильм; в самой книге никакой пресности не было, но сценарий не сохранил ее ожесточенной суровости. . Но это было исключением.

Так, парадоксальным образом, нас привлекла Америка, режим которой мы осуждали, а СССР, где разворачивался опыт, восхищавший нас, не вызвал нашего интереса. Мы решительно никогда не были полностью за что-то. Нам казалось это естественным, поскольку, на наш взгляд, как я уже говорила, и мир и человека требовалось создать заново. Я уже указывала, что наш негативизм не был замешан на разочаровании, напротив: мы отвергали настоящее во имя будущего, которое наверняка осуществится и которому сама наша критика помогала явиться на свет. Большая часть интеллектуалов занимала ту же позицию, что и мы. Не отделяя нас от эпохи, наш анархизм исходил от нее и примирял нас с нею; в нашем противостоянии элитам у нас было множество союзников, и наши пристрастия отражали пристрастия большинства наших современников: было принято любить джаз и кино. Большинство фильмов, которые нам нравились, получали одобрение публики: например, «Частная жизнь Генриха VIII», открывший нам Чарльза Лоутона. «Куле Вампе» Брехта, имевший не слишком большой успех, не вдохновил и нас; Герта Тиле была очаровательна в роли безработной, но фильм был до такой степени «ангажирован», что фон Папен запретил его; от этого фильма мы ожидали многого, однако замысел его был достаточно тяжеловесным, а воплощение не отличалось особым искусством. В одном, правда, мы отличались от средней публики: нам не нравились французские фильмы; благодаря удивительному Инкижинову мы без отвращения посмотрели «Человеческую голову», и нас восхитило «Дело в шляпе» братьев Превер: но именно Преверы избегали характерного для французского кино то грубого, то пресного реализма, который не искупала никакая экзотика. В мюзик-холле мы вместе со всеми наслаждались Дамией, Мари Дюба и крошечной Мирей, когда она пела «Укрывшись в траве». На парижский небосвод всходили две звезды: Жиль и Жюльен. Анархисты, антимилитаристы, они выражали острый протест и простые надежды, волновавшие тогда прогрессивные сердца. Левая критика возносила их до небес. В первый раз, когда мы слушали их в кабаре на Монмартре, они были во фраках, чопорные и неуверенные. На сцене «Бобино» они выступали в черных трико, их исполнение «Кровавой игры», «Доллара» и еще двадцати песен вызывало бурную овацию. Мы неистово аплодировали вместе со всеми. Обычно танец наводил на нас скуку, но когда в июне приехавшая из Вены балетная труппа Йосса показала пацифистский балет авангарда «Зеленый стол», мы были в числе зрителей, каждый вечер восторженно встречавших их.