Симона Бовуар - Зрелость

Между тем серьезность существования затрагивала меня не более, чем раньше. Учитывая наш возраст, наше здоровье, я не опасалась, что суровость подобного режима повредит нам; резь в желудке была всего лишь неприятностью без последствий. Я с легкостью отказывалась от табака, по-настоящему я его не любила; я курила сигареты, когда работала, чтобы разграничивать время, но даже не глотала дым. Сартр гораздо больше страдал от этого ограничения; на тротуарах, под банкетками «Трех Мушкетеров» он подбирал окурки, которыми набивал свою трубку. Он так и не привык наполнять ее теми снадобьями, которые использовали некоторые фанатики и из-за которых в кафе «Флора» витал запах магазина лекарственных трав.

Одеваться тоже было проблемой; черный рынок претил нашей совести и был недоступен нашим кошелькам; между тем талоны на ткани распределялись с крайней скупостью. После смерти отца я получила их, это позволило мне заказать платье и пальто, которые я берегла. В конце осени многие женщины сменили юбку на брюки, в них было теплее; я последовала их примеру; за исключением уроков в лицее, я все время ходила в лыжном костюме с огромными башмаками на ногах. Мне понравилось заниматься своим туалетом в то время, когда это было развлечением, но теперь я не хотела попусту усложнять жизнь и утратила к этому интерес; сохранять минимум приличия — для этого уже требовалось значительное усилие. Чтобы починить туфли, нужны были талоны, я довольствовалась теми башмаками на деревянной подошве, которые начали повсюду продавать; химчистки непомерно взвинтили цены, а чтобы самим почистить одежду, приходилось с большим трудом доставать бензин. Из-за нехватки электричества парикмахеры работали с перебоями, укладка превращалась в целое дело, поэтому в моду вошли тюрбаны: они заменяли и шляпу, и прическу; время от времени я их носила из-за удобства и еще потому, что они мне шли; потом я окончательно остановила на них свой выбор. Во всем я стремилась к самому простому.

Постепенно опухоль лица спала, ссадины зарубцевались, но я не взяла на себя труд заменить зуб, который потеряла по дороге в Гренобль. На подбородке у меня появился довольно скверный фурункул, который все время вызревал и слегка гноился: я его не лечила. Но однажды утром я на него рассердилась: встав перед зеркалом, я надавила на него, появилось что-то беловатое; я надавила сильнее, и на какую-то долю секунды мне показалось, что я переживаю один из тех сюрреалистических кошмаров, когда вдруг на щеке выскакивают глаза: мою плоть пронзил зуб, тот самый, который сломался во время моего падения, он оставался внутри в течение недель. Когда я рассказывала эту историю своим друзьям, они безмерно смеялись.

Я не слишком заботилась о своей внешности еще и потому, что мало с кем встречалась. Джакометти уехал в Швейцарию. Время от времени мы ужинали у Панье, теперь у него было двое детей; он жил на бульваре Сен-Мишель в квартире на шестом этаже, откуда виден был Люксембургский сад и большая часть Парижа; он очень скоро перестал защищать Виши; мы разделяли общие взгляды, и его жена была нам симпатична; но агрессивная скромность его двадцати лет обернулась угрюмостью. В первое время после своей женитьбы он весело говорил нам: «Вы оба пишете, а я преуспел в другом: домашний очаг, счастье; это тоже не плохо». Вскоре, однако, он объявил, что мы считаем его скучным и, дабы не получить опровержения, действительно старался нагнать на нас скуку; он нарочно распространялся на темы, которые нас меньше всего интересовали: уход за младенцами, например, или кухня. Порой что-то оживало, напоминая наше прошлое согласие, но только редкими вспышками. С Марко у нас больше не было никакой близости; полысевший, с угасшим выражением лица, отяжелевший, он бегал по монпарнасским гулянкам в поисках безумной любви; время от времени он выпивал с нами по стаканчику и представлял молодого проходимца, шепча нам на ухо восторженным тоном: «Это кремень!» или «Это взломщик!» и один раз даже «Это убийца!». Мы встречались почти исключительно с маленькой группой, которую называли «семьей»: с Ольгой, Вандой, Бостом, Лизой. У всех у них между собой и с каждым из нас были особые отношения, своеобразие которых мы старались уважать. Боста я видела обычно вместе с Сартром; в нашей «семье» преобладали дуэты. Когда во «Флоре» я беседовала с Ольгой или с Лизой, когда Сартр выходил с Вандой, когда Лиза и Ванда разговаривали вместе, никому из нас не пришло бы в голову сесть за столик этих двоих. Такие нравы люди находили нелепыми, нам они казались само собой разумеющимися; отчасти они оправдывались молодостью членов «семьи»: каждый еще был сосредоточен на своем своеобразии и требовал полнейшего внимания к себе; однако мы всегда имели пристрастие к разговору с глазу на глаз и должны были сохранить его навсегда; мы могли находить удовольствие в самых пустых разговорах, но при условии исключительной близости со своим собеседником; расхождения, симпатии, воспоминания, интересы у партнеров различаются, если же встречаешься сразу с несколькими, разговор — за исключением особых обстоятельств — становится светским. Это забавное времяпрепровождение, скучное или даже утомительное, но не настоящее общение, к которому мы стремились.