Симона Бовуар - Зрелость

Она снова уехала, и мне опять не с кем было поговорить. Родители мои были в растерянности. Отец никак не мог понять, как «Матен», которую он считал самой что ни на есть патриотической из всех парижских газет, первой продалась немцам; он ненавидел их за то, что они «боши»: я никогда не могла использовать это слово, шовинизм которого меня коробил; я проклинала их за то, что они нацисты; благодаря этой двусмысленности я, по крайней мере, не вступала в конфликт со своими родителями. Я часто виделась с Лизой; обиженная Францией, она равнодушно относилась к немецкой оккупации. И все-таки она была для меня большой поддержкой. Она была крепкой, смелой, предприимчивой, как парень, и я отлично с ней веселилась. Лиза подарила мне велосипед, который я приняла без смущения, хотя завладела она им далеко не законно. Мы гуляли по окрестностям Парижа, а когда в августе мои уроки прервались, продвинулись еще дальше. Я увидела Иль-де-Франс, его леса, замки, аббатства. Я увидела Компьень в руинах, Бове в руинах, Нормандию в руинах: такое опустошение уже казалось мне едва ли не естественным. Я крутила педали, физическое усилие занимало мое внимание. А манеры Лизы заставляли меня смеяться; порой, несмотря на отсутствие у меня почитания приличий, я бывала все-таки немного смущена: она нарочно провоцировала скандал. В Эврё, войдя в церковь, чтобы осмотреть ее, она вымыла руки в кропильнице. В Лувье в коридоре, ведущем в столовую, стоял умывальник: она намылила себе лицо под изумленными взглядами служанок и посетителей. «А почему нет?» — говорила она мне с некоторым вызовом; и, поскольку каждый ответ следовало неукоснительно обосновывать, пришлось бы призвать на помощь целую философскую систему, чтобы помешать ей сморкаться в свою салфетку. Впрочем, она действительно любила философию, и я давала ей несколько уроков. Она воспылала любовью к Декарту, поскольку он все отметал и воссоздавал мир в достоверности сознания. Однако она не хотела читать его по пунктам и даже по фразам; она спотыкалась на каждом слове, что нередко делало наши занятия весьма бурными. Я не любила бурь, но Лизе они доставляли удовольствие. Она со смехом призналась мне, что семейные сцены, которые в прошлом году она использовала как предлог, чтобы поджидать меня у двери моего отеля, она чаще всего придумывала; и, несмотря на это, она полагала, что, усердно утешая ее, я предоставляла ей права на себя, и она их требовала. Она с жаром упрекала меня за то, что в июне я покинула Париж без нее. Она не соглашалась с тем, что одиночество я предпочитаю ее обществу; когда я совершила прогулку в предместье, о которой рассказала в своем дневнике, она следовала за мной до Орлеанских ворот, повторяя с упрямым видом: «Я хочу поехать с вами». Мой гнев смутил ее; но зачастую просьбы и угрозы разбивались о ее упрямство. Когда вечером мы работали или разговаривали в моей комнате, из-за комендантского часа ей надо было уходить рано; я следила за часами. «Пора», — говорила я ей. Однажды она спокойно заявила: «Нет, я не уйду». Тон ее повысился: прогонять ее невежливо, она может спать здесь, квартира достаточно большая, к тому же ведь я принимала здесь Ольгу. Единственным моим аргументом было мое нежелание, чтобы она осталась; принимать это во внимание она отказалась; я в ярости видела, что комендантский час приближается, и в конечном счете была вынуждена уложить ее в спальне моей бабушки. Этот успех вдохновил ее, и она опять взялась за свое; на сей раз от злости у меня слезы выступили на глазах, не знаю, как мне удалось — ибо она была намного сильнее меня — вытолкать ее на лестницу: безусловно, ее упорство в какой-то момент дрогнуло; однако она тут же опомнилась и стала трезвонить в дверь. Я не поддалась. Когда я заснула, заткнув уши восковыми шариками, Лиза все еще звонила, но уже с перерывами. Утром я обнаружила ее, лежащей на коврике с перепачканным слезами и пылью лицом. Квартира была на последнем этаже, на площадку не выходили другие двери, ее никто не потревожил, и она спала там. Я надеялась, что это послужит ей уроком, но нет: она была неукротима. Мы по-прежнему прекрасно ладили друг с другом и в то же время отчаянно ссорились.

Миновал август, начался сентябрь. К пятнадцатому числу я получила письмо от Сартра, сообщавшее о его переводе в Германию; как обычно, он говорил, что находится в добром здравии и вполне весел. Но я так надеялась на его возвращение, что не выдержала. Вот запись в тетради, где я пыталась снова вести дневник: