Симона Бовуар - Зрелость

31 октября.

Половина седьмого. «Дом», «Ротонда» едва пробуждаются. Восточный вокзал, я сажусь на тот же самый поезд, на котором два месяца назад уехал Сартр, на том же перроне. В поезде полно солдат. У моего соседа пальцы, как лошадиное копыто, лицо красное, дурацкое; остальные — довольно живые крестьяне, возвращающиеся из сельскохозяйственного отпуска; они играют в белот, разговаривают мало. Я говорю себе, что скоро они погибнут, и в то же время не могу в это поверить, все по-прежнему похоже на маневры, мнимую войну. Сельская местность затоплена; это выглядит поэтично и катастрофично — леса и изгороди, выступающие из огромных озер.

Я прибываю в Нанси в час пополудни. Никто даже не спрашивает у меня пропуска. Я иду по большой улице с чемоданчиком в руках. Мертвое молчание; лавки живут, кондитерские забиты конфетами, карамелью больших размеров, на вид свежайшей, но никого не видно, можно подумать, что город эвакуирован, на меня это произвело сильное впечатление. Выхожу на площадь Станислава, которая после прочтения «Лишенных почвы» Барреса всегда казалась мне такой привлекательной из-за своих таинственных позолоченных ворот; средь этого внушительного безмолвия она очень красива, пустынная под голубыми небесами, с рыжей листвой парка на заднем плане. Иду до другой площади, в штаб-квартиру, откуда меня посылают в жандармерию, которая еще закрыта. Решаю пойти сначала позавтракать и пересекаю парк, огромный, роскошно рыжий. Внезапно раздается пронзительный звук сирен; люди не паникуют, напротив, их стало гораздо больше, чем только что; я думаю, что речь идет о каком-нибудь учении, к которому нантийцы привыкли, и все-таки меня это немного удивляет. Наконец я понимаю: я приехала в самый разгар тревоги, а теперь дали отбой. В городе полно народа. Я нахожу главную улицу с магазинами, кинотеатрами, ресторанами; это напоминает Страсбург, только не так красиво; почти все дома обнесены деревянными изгородями: город кажется огромным лагерем. Какой-то человек кричит мне: «Когда я увидел вас, мне показалось, что я все еще на бульварах». Это из-за желтого тюрбана, высоких каблуков и сережек. Позавтракав в дешевом ресторане, я возвращаюсь в жандармерию. Там страшная сутолока, наступают друг другу на ноги, одна женщина застонала: у нее флебит; другая в слезах: она только что узнала о смерти своего ребенка. Пропуск в Мюлуз никому не выдают, приказ генерала. Все говорят по-немецки, даже солдаты. Через полчаса я оказалась в первом ряду; у меня берут мой документ, человек кивает головой, читая «Брюмат», и идет к лейтенанту, я бросаюсь вслед за ним. Лейтенант смотрит на меня через очки: «Это не для того, чтобы встретиться с приятелем?» — «О! Нет!» — как можно искреннее отвечаю я. Он дает мне двадцать четыре часа. Разочарованная, я ухожу в растерянности; только двадцать четыре часа… Смогут ли мне продлить пропуск? С грустью иду прогуляться вдоль каналов.

В шесть часов я на перроне вокзала, холодно, у меня болят ноги, оттого что я так много ходила на высоких каблуках. Нас целая толпа, гражданских и военных, ожидающих поезд. Вокруг кромешная тьма. На рельсах пляшут синие, красные, белые огоньки, но это не поезд, а всего лишь фонари; иногда подходит поезд, но всегда не наш; семь часов, половина восьмого: усталость, холод; все кажется нереальным. И вот наконец состав; толпа ринулась к нему, все битком забито, но я нахожу уголок. Полно эльзасцев; толстая женщина храпит так громко, что все купе смеется; по-французски никто не говорит. Все спокойны, не скажешь, что поезд идет к фронту; как это не похоже на замешательство парижан, бегущих в Кемпер со своим серебром! На улице ярко светит луна, местность равнинная, ледяная. Поезд останавливается на всех станциях, я вслушиваюсь в названия. Проезжаем Сарбур, Саверн, поезд пустеет, я остаюсь одна с солдатом. У меня появляется ощущение настоящего приключения. Больше пяти станций: эта история становится настоящей.

Брюмат. Я выхожу на пустую платформу, следую за людьми; на выходе ничего не спрашивают, стоят солдаты, но меня не останавливают. Возле вокзала поблескивает гостиница, затем при лунном свете я пересекаю пустынную местность. «Сартр где-то здесь», — думаю я с недоверчивым удивлением. А вот и «Таверн дю Серф», где, судя по его письмам, он завтракает. Я стучу в дверь отеля «Льон д’Ор». Никто не отвечает, но на меня направляют фонарь: патруль. Нельзя находиться на улице после полуночи. Я показываю свои документы, и два солдата любезно предлагают сопровождать меня; они из Парижа. Ударами прикладов они сотрясают ставни отеля «Экревис», но никто не отвечает. С полчаса мы блуждаем. Наконец — «Виль де Пари», я вхожу под навес, потом на задний двор, потом в дом. На одной двери написано: «Хозяин». Я стучу, и толстый белокурый эльзасец открывает мне. Он дает мне ледяную комнату. Дрожа, я привожу себя в порядок и ныряю в холодные простыни, поставив будильник на семь часов.