Симона Бовуар - Зрелость

13 октября.

Мари предложила мне пойти с ней этим вечером к Юки Деснос, и я согласилась. В столовой полно дыма, людей со стаканами красного вина. На стенах картины Фудзиты, на одной из них изображена обнаженная Юки со львом; они в цвете, поскольку она попросила его доказать, что он может писать не только черно-белые картины; я нахожу их не очень красивыми. Руководит всем Юки в японском кимоно, обнажающим прекрасные руки и верх груди; она светловолосая, довольно красивая. Присутствует там и прежняя подруга Паскена, которая начинает впадать в мистицизм и рассказывает с затуманенным взором обо всем, что ей довелось выстрадать из-за мужчин; ее муж, эксгибиционист с вытянутым несчастным лицом, гадает на картах в соседней комнате: он гадает на «человечество» и не предсказывает ему ничего хорошего. Тут и неудавшаяся актриса, маленькая лесбиянка, которая курит трубку, еще две женщины, молчаливые молодые люди и солдат в отпуске, похожий на Бастера Китона. Юки читает письмо Десноса, спокойно рассказывающего о жизни, которую он ведет на фронте, и все возмущаются: он недостаточно негодует! Солдат патетическим тоном возражает. Настоящая комедия: с одной стороны, циничный анархизм, с другой — боец, возмущенный гражданским мышлением. Речь непристойная: «Дерьмо! У меня от тебя понос!» С невероятной неестественностью отчеканивается каждое слово. Весь этот народ выглядит разгоряченным. Солдат заявил: «Плевали мы на женщин! Скажите вашим подружкам, никто их не ждет, чтобы онанировать». — «Скажите вашим приятелям, что их тоже не ждут, — ответила одна женщина, — только мы не онанируем». Они с издевкой распевают патриотические песни минувшей войны, потом антимилитаристские песни, и так до четырех часов утра.

16 октября.

Возобновление занятий. В лицее Камиль-Се я веду двухчасовой урок для девяти весьма благоразумных девочек в синей форме. Мне это кажется нереальным и абсурдным. Затем иду в лицей Генриха IV, куда перевели лицей Фенелон; классам отведено современное и очень уродливое крыло. Коридоры узкие с объявлениями: УБЕЖИЩЕ 1, УБЕЖИЩЕ 5, и женщины в черном с серо-бежевыми сумками наперевес. У меня двадцать четыре ученицы в городских платьях, ухоженные, подкрашенные, весьма в духе Латинского квартала. Они приносят свои противогазы в класс и кладут рядом с собой.

Вчера вернулась Ольга. Она сообщает мне новости о Босте, жизнь у которого, похоже, невеселая.

Немецкие действия на Западном фронте — и новое мирное наступление Гитлера.

17 октября.

Похоже, начинают серьезно сражаться. Немецкая атака и ответные действия французских войск, бомбардировка шотландского побережья немцами. Что будет делать Сталин? Все это я читаю в газете с каким-то безразличием. Я потеряла чувствительность.

По дороге в лицей Генриха IV я пересекаю Люксембургский сад, золотистый и топкий, потом пью кофе у стойки в «Капулад». Два с половиной часа уроков, прерываемых учебной тревогой. Директриса в шляпе обегает коридоры со свистком во рту, она издает пронзительные свистки. Все спускаются в прекрасно оборудованное убежище и садятся на садовые стулья. Упражнение с противогазами. Внезапно она снимает шляпу и кричит в своем противогазе: «Преподаватели тоже», но у меня нет противогаза. Увидев себя в масках, ученицы смеются, а она ворчит: «Нет ничего смешного!» Она объясняет, что в убежищах не следует ни разговаривать, ни двигаться, чтобы экономить кислород.

Вечер с Ольгой в кафе «Флора», которое только что вновь открылось. Там теперь плотные синие шторы и новые красные банкетки, великолепно. Кафе научились хорошо маскироваться, они зажигают все лампы, и когда входишь с улицы, это сияние поражает.

18 октября.

Еду за своей сестрой на Аустерлицкий вокзал; вокзал мрачен; много солдат; им преграждает дорогу полицейский, требуя их увольнительные. Я веду Пупетту в «Мильк-Бар». Она рассказывает мне, что в Сен-Жермен-ле-Белль уже шесть недель, как ждут беженцев из Гаггенау, и глашатай с барабаном кричит на улицах: «Не забывайте, что эльзасцы — это все-таки французы».

Письмо от Сартра, в котором он на шифрованном языке сообщает мне, что находится в Брюмате.

21 октября.

Этим вечером я со своей сестрой и Ольгой иду в «Жокей», там пусто. Зал очень красивый, больше, чем раньше, с теми же киноафишами на стенах, но теперь чистых, и танцплощадкой посередине. Возле пианино рыжая певица репетирует свои песни. Подходит хозяин, чтобы сообщить, что начиная с понедельника вводятся ужины с песнями за 25 франков; теперь ужинают во всех кабаре, таково нововведение. Он объясняет, что обустроил зал по примеру танцевальных заведений Севильи. Мне вспоминается одно таковое в Аламеде. Какая перемена для Испании, для нас! Впервые течение времени мне представляется историческим и бесповоротным. Народ понемногу прибывает: пары средних лет, военные в темно-синем и без регистрационного номера. Рыжая поет. Никто не танцует, из-за войны. В одиннадцать часов раздается звонок, и оркестр играет отбой. На тротуаре люди застыли в нерешительности. Я до половины второго утра читаю «Испанское завещание» Кёстлера. В половине второго громкие крики, кто-то бежит по лестнице, вопит женщина. Я приоткрываю дверь, но у женщины такой акцент, что понять из ее слов ничего нельзя. Я думаю, что это прекрасная белокурая норвежка, наверное, она хочет уехать. «Подлец! Подлец!» — кричит она. Поднялась хозяйка и вполголоса читает ей мораль.