Симона Бовуар - Зрелость

Тем летом мы увидели, как устремляются на пляжи и на природу те, кто впервые воспользовался оплаченным отпуском. Две недели — это немного, но тем не менее рабочие Сент-Уана, Обервилье получат возможность дышать иным воздухом, чем на заводах и в предместьях Парижа. Но к радости этого веселого бегства, к счастливым возгласам 14 июля примешивались тревожные слухи. Пресса сообщала о «мятеже в испанском Марокко». В ночь с двенадцатого на тринадцатое генерал Франко высадился в Испании. Однако вся страна выбрала Республику: поражение мятежников не вызывало сомнений. И мы со спокойным сердцем собрали свои чемоданы.

В минувшем году мы с большим удовольствием исследовали Францию и, прежде чем пересечь границу Италии, на несколько дней остановились в Гренобле; каждое утро автобус доставлял нас в Альпы; по вечерам мы пили портвейн в какой-нибудь «Синтре»; мы гуляли, беседуя о Стендале; Сартр напевал песню собственного сочинения о Гренобле и его благородных господах, о площади Гренетт и ее барышнях во цвете лет. Панье проводил семейные каникулы в Гийестре, и мы заехали повидаться с ним; он проводил нас до Марселя на автобусе.

В Риме мы десять дней проживали в «Алберго дель Соле»; на площади Пантеона мы ели porchetto [65] Молочный поросенок ( ит .). . Мне нравился Рим, нравился его шум, его еда, его площади, его кирпичи и сосны.

Наше любопытство возбуждал Неаполь: путеводитель «Гид Блё» нахваливал его прелести, ничего не объясняя. Моя сестра, только что побывавшая в Италии, написала мне: «Тут нет ничего красивого, везде грязно, грязь не радует». Но вскоре мы углубились в сеть крохотных улочек, обозначенных на нашем плане рядом с Виа Рома. Видно, сами того не ведая, мы были одержимыми гуманистами, ибо сознательные буржуа, гигиенисты, коммунисты, все рационалисты и все прогрессисты осуждают — и не без причины — эту грязь и обскурантизм, который ее поддерживает. Но если слушаешь свое сердце, то любишь людей не такими, какими они должны быть, а такими, какие они есть. Неаполь. Внезапно Юг надвинулся; солнце — это уже не свет в небе, оно на земле в виде громадной полости тени; ничего неорганического в глубине этой клоаки: все кишит, все в состоянии брожения; даже камень, и тот губчатый, он сочится, он порождает мох и лишайники. Жизнь людей предстает в своей органической наготе, в своей утробной теплоте: именно в таком виде она нас ошеломила, обескуражила, заворожила.

Мы ощутили ее ужас: голые, покрытые коростой ребятишки, золотушные, увечные; открытые, гниющие раны, мертвенно-бледные лица, неухоженные участки земли, обозначенные табличками: «нежилой», «под запретом», где копошились семьи. В ручьях — овощные, фруктовые отбросы, тухлятина, которую вырывают друг у друга; на всех уличных углах среди цветов и догорающих свечей улыбаются покрытые золоченой мишурой благословляющие Пресвятые Девы. Но мы не углублялись в эту жизнь, отчасти мы поддались на обман видимости. На Виа деи Трибунали, вокруг Порта Капуана мы смотрели на пирамиды арбузов и дынь, на груды помидоров, баклажанов, лимонов, инжира, винограда, на сверкающую рыбу и те красивые причудливые алтари, которые торговцы ракушками сооружают из мидий и водорослей: мы понятия не имели, что еда с таким буйством выставляется напоказ в то время, когда люди подыхают с голоду. Не ведая глубины этой нищеты, мы могли любоваться некоторыми ее последствиями. Нам нравилось, что она сметает все преграды, которые изолируют людей и их принижают: весь этот народ существовал в тепле единого чрева; слова, внутри и снаружи, потеряли свой смысл. Темные логовища, где поблескивали иконы, принадлежали улице; на большой супружеской кровати спали больные, лежали неприкрытые мертвые. И домашняя жизнь выплескивалась на мостовую. Портные, сапожники изготовители искусственных цветов, кустари работали на пороге своих мастерских; сидя у своих дверей, женщины вычесывали у детей вшей, стирали белье, чистили рыбу, приглядывая за мисками с давлеными помидорами, выставленными на свет, льющийся с далеких небес. Из конца в конец улицы обменивались улыбками, взглядами, дружескими замечаниями. Мы попали в сети этой доброжелательности. Вокруг Порта Капуана почти всегда развевались флажки, гирлянды, сновали паяцы, шарлатаны; по вечерам зажигались свечи, и постоянно своей болтовней, спорами, жестикуляцией торговцы и прохожие создавали видимость праздника. Я как сейчас вижу того крестьянина, стоявшего в своей повозке посреди груды арбузов; проворным движением он вырезал ярко-красный кусок, выставляя его на всеобщее обозрение на конце ножа: продемонстрировав таким образом свежесть и крепость арбуза, он бросал плод покупателю, ловившему его на лету, и тотчас с головокружительной быстротой надрезал и бросал следующий. Мы остановились в гостинице возле вокзала, в центре многолюдного квартала, и ходили слушать канцонетты в местные забегаловки. Мы оставили без внимания элегантные бары и рестораны, окаймляющий залив роскошный бульвар; зато уютно позавтракали в тенистом приятном ресторане «Папагалло» неподалеку от Виа Рома, где в клетке жил настоящий попугай; все стены там были увешаны фотографиями итальянских и иностранных артистов. На ужин на той же улице мы покупали сэндвичи или холодную курицу и ели это на ходу. Время от времени мы выпивали по чашечке кофе под сводами Галереи, пробовали пирожные с глазурью в большой кондитерской «Кафлиш» или ели мороженое на террасе кафе «Гамбринус» на пьяцца Муничипио. Не изведав суровости Неаполя, мы нашли его приятным. И тем не менее везде и в любое время ветер доносил до нас унылую пыль доков или сомнительные влажные запахи. И когда мы поднимались на Позилиппе, лживая белизна Неаполя вдалеке уже не обманывала нас.