Григорий Рыскин - Новый американец

Что останется после меня? Погонные мили журналистских текстов. Вдумчивая мысль потомка будет отскакивать от них, как плоский камешек, пущенный по воде. Зазывные заголовки: «Дайте парню жар-птицу», «Врач опасно болен», «Четыре километра обиды». Не заголовки, а красные фонари борделя.

Как недавно все это было. Кажется, руку протяни… А двадцать пять лет прошло, четверть столетия. Туркмения, начало шестидесятых. Строительство Каракумского канала. Я пролетаю над весенней пустыней. Пески под крылом – как тюльпанная Голландия. Везде тюльпаны: на моем редакционном столе, тюльпанный венок вкруг громадного ишачьего уха, одинокий тюльпан в стакане на гостиничном подоконнике. Мясистые жесткие листья, тяжелый восковой цветок, стебель изогнулся лебедем.

Было ярко и солнечно. Никита Хрущев в переливающемся, как рыбья чешуя, костюме плывет барственным лещом к трибуне. Красивая девочка-туркменка в бордовом платье – тюльпан на ветру – протягивает Никите тонкий стакан гранатового сока. Вождь грозится отомстить Америке за Кубу. На трибуне рядом с генсеком Нина Федоровна Рубанова, наш редактор. Белозубая. Коса-корона вкруг головы. Вот она говорит по телефону в своем кабинете, властно поводит округлым молодым плечом.

Нина была нашим формальным лидером. Для ЦК. Неформальным – Эдик Скляр. Прокуренный, пропитый алкаш, тощий крючок. Он говорил по-туркменски, как иомуд. Эдик Скляр – совенок с круглыми зелеными глазами. В сорок втором сироту-доходягу привезли в пустыню из голодного Ленинграда, сбросили на кошму, под ноги песчаному человеку. Одноглазый иомуд отпоил его молоком верблюдицы.

– Наша журналистика, – размышлял Эдик, – напоминает поднадзорный пляж. Дозволено барахтаться в мутной воде у берегов. А заплывешь за бакен – раздается пронзительный свисток милиционера.

Но мне-то нравилось. Во дворе редакции стоял крепенький зеленый газик с пишущей машинкой на откидном столе. Боевая тачанка «Комсомольца Туркменистана». И мы с Эдиком скакали на ней вдоль канала. Мы писали о заболачивании хлопковых плантаций, о вырождении дыни гуляби и ахалтекинского коня. Мы писали, как студенты ремонтировали хлопкоуборочные комбайны с помощью булыжников: инструмента не завезли; как врач делал операцию текинским ножом: в сельской больнице не было перфоратора. Мы видели оцепленные войсками районы: в оазисах гуляла холера. Но тут раздавался пронзительный свисток.

– Мы пишем об отдельных недостатках, – говорит Эдик в утреннем похмелье, насыпая из щепоти крупную соль на край пивной кружки.

В чарджуйском ресторане подавали холодное пиво, горячие чебуреки, суп-шурпу из молодого барашка. Кубики льда стучали о граненое стекло графина с голубоватым чалом (молоком верблюдицы). Суп-шурпа был огненный от перца, золотой от молодой баранины. Чебурек с поджаренной корочкой таял на голубом блюде, как молодой месяц.

– Музыку заказывает тот, кто платит, – говорит Эдик, оттаивая от холодного пива и горячей шурпы. – Все нормально. Вождь прав. Свобода писаки есть замаскированная зависимость от денежного мешка.

– Ты считаешь, он прав?

– Абсолютно. У нас денежный мешок в одних руках, на Западе меж мешками можно выбирать. Принципиальной разницы нет. Хочешь быть независимым – шлифуй линзы, как Спиноза.

Но все равно. Мне нравилось тогда в Туркмении. В отсутствие Нины мы сами выписывали себе командировки и летели куда вздумается. Мы были в пяти тысячах километров от Москвы. Имперская сила теряла здесь свою мощь. Мы были ближе к природе, божественному космосу, естественному человеку, который только что вышел из родового периода и был прекрасно наивен.

В протоках Аму-Дарьи стояла рыба скаферингус. Речной осетр с аршинным шнуром на хвосте. Мы ловили его с Эдиком бреднем прохладными ночами, варили уху на костре.

Канал захлестывали барханы. В их глубине таилось мужественное растение селин. Селин стремился к влаге сквозь раскаленный песок и стреноживал песчаную гору.

Мне видится тусклый свет медного полумесяца, впечатанного в глиняный бок кувшина, наполненного сладчайшим вином «Эрик Кола». Она пила вино прямо из кувшина, и оно стекало по подбородку ей на грудь, на ковер. То была всенощная звериная случка среди текинских ковров в гостинице «Гулистан». По утрам, бесстыжая, вертясь у зеркала, она говорила:

– Как же я появлюсь на габоте? Сгазу видно – после магафета.