Барбара Квик - Девственницы Вивальди

Меня же посадили в эту келью на хлеб и воду. Не могу утверждать наверняка, но, скорее всего, Джульетта и Бернардина тоже находятся в заточении где-нибудь в стенах приюта. Надо молить Бога, чтобы Клаудию не отправили обратно в Саксонию, к родителям. Не представляю, как наказала настоятельница ее, но, полагаю, карцер ей достался более удобный.

Сегодня сестра Лаура принесла мне бумагу и чернильницу — и яблоко. Видя, что она собралась снова оставить меня одну, я вцепилась в ее рукав, умоляя сказать, доходят ли до тебя мои письма, и если да, то каким образом. Я пояснила, что мне это крайне необходимо — нужно спросить у тебя о чем-то чрезвычайно важном, — но она лишь сбросила мою руку и пошла к двери. Тогда я топнула ногой.

Видя, что моя несдержанность лишь забавляет ее, я ударилась в слезы. Я пыталась доказать ей, что время игр и детских сказок прошло, что я уже не ребенок. Сестра Лаура принялась уверять меня, что ребенку она не доверила бы такую возможность — написать собственной матери.

— Но почему вы не доверяете мне настолько, чтобы рассказать, кто я? Я имею право знать!

Сестра Лаура лишь покачала головой, словно я ее разочаровала. Терпеливым тоном, будто и в самом деле обращаясь к ребенку, она пояснила, что ни один из подкидышей Пьеты не имеет такого права. Вот если кто-то из родителей придет с намерением забрать figlia della Pietà, тогда просмотрят книгу записей скаффетты и установят личность девочки.

Почему же эта книга недоступна для тех, кому эти секреты важнее всего?

Наша жизнь здесь устроена так, что каждый кусочек каждого дня и ночи укладывается в замысловатую мозаику музыки, учения и молитв. Но это лишь подлог, не настоящая жизнь. В этом мире мы не более реальны, чем мнимая высота или глубина рисунка плиток trompe de l'œuil 35 35 Тромплей, изображение, создающее иллюзию реальности и объемности (фр.). (Примеч. ред.) на церковном полу. И наши лица — да у нас могло бы вообще не быть никаких лиц, все равно никто никогда их не видит. Мы — лишь голос и звук, мы лишь трубы, через которые Республика возносит хвалу Господу и молит Его о милости.

Мы бесплотны, словно ветер. Если одна из нас умрет или уйдет, то ее место займет другая. Сдается мне, что в самой la Serenissima, равно как и вокруг нее, имеются бесконечные запасы никому не нужных малюток. Одной больше, одной меньше — какая разница? А кто мы такие, каждая по отдельности, — никому не интересно и не важно.

Но разве мои мысли не значат столько же, сколько мысли любого человека, рожденного в этом мире от женщины? Разве мои надежды, мои чувства считаются менее важными, чем у девочек, которые по счастливому случаю живут в семье? И если я полюблю, то разве правильно и справедливо, что моя любовь, зародившаяся во мне, навсегда останется неуслышанной и безответной?

Нам, сиротам и подкидышам Пьеты, не к кому больше обратиться за утешением и поддержкой, кроме как друг к дружке; подруги заменяют нам семью, которая покинула нас здесь на горькую долю. Нам без устали твердят: „Amicìtia huius mundi inimicaest Dei“ — „Благорасположение мира сего враждебно Господу“. Мы лишены кровных уз, что принадлежат нам по праву, — и нам препятствуют в обретении всех прочих уз.

Нам велят обратить лицо свое к Господу. Богохульством, наверное, будет признание, что Господь ни разу не показал, что он меня слышит или хотя бы знает о моем существовании. Когда сестра Лаура велит писать тебе, неужели она тем самым испытывает мою веру в Бога? Ведь и ты, матушка, никогда не сообщала, что ты слышишь меня или хотя бы знаешь, что я есть на свете…

Потолок в церкви расписан так, чтоб казался небесным сводом у нас над головами и путем к Господу. Но он куда больше напоминает не путь в сферы Небесные, а крышку саркофага, а мы все заперты в этом священном гробу. Состаримся мы или нет — мы так и умрем здесь юницами.

Неужели я так и проживу здесь остаток дней, уподоблюсь сестре Джованне, витающей в сладостных, полных жизни мечтаниях, тогда как сама она давно иссохла и сморщилась, словно прошлогоднее яблоко?

Нет, я ни в чем не раскаиваюсь. Пусть на одну ночь, но я почувствовала жар жизни в себе. Не важно, что на меня смотрели всего пару часов — но меня видели. И признавали. И любили.

Я никогда не ощущала вкуса к раскаянию, хотя его польза считается неоспоримой. Мне же кажется, что это состояние души в конечном счете скорее пагубно, чем благотворно. Говорят, что оно — дверь на небеса, но для меня эта дверь всегда заперта. Так зачем же мне нужно чувство, способное открыть дверь лишь к боли и печали?