Лилия Ким - По живому. Сука-любовь

Я отставляю ногу в балетную позу, продолжая его смешить.

— А по-моему, очень грациозно! Оп! Демиплие, большой батман!

— Грациозно! — Валера изнемогает от смеха, фыркая и утирая слезы. — Такой шмат сала!

Он вышел на крыльцо курить, в доме этого не делается из-за Лизы. Я открыла створку кухонного шкафа и вынула бутылку уксусной эссенции. Набраться храбрости и выпить хотя бы полстакана. Сожжет пищевод и желудок. Всю оставшуюся жизнь буду питаться протертыми овощными супами, но пока заживет до состояния, в котором можно есть суп, от меня уже одни кости останутся. Я налила эссенции и поднесла стакан к губам. Нос и глаза обожгло кислыми парами. Представилась реакция Валеры. Он вызовет «Скорую», отправит меня в больницу, а потом позвонит кому-нибудь из своих бесчисленных знакомых, чтобы найти для меня психиатра. Вспомнились его слова: «Я никак не могу забить на тебя полностью. Просто взять и забить. Не думать — работаешь ли ты, следишь ли за своим весом, как ты общаешься со своими заказчиками, то ты им сделала, не то! Лера, я устал обо всем этом думать! Пожалей меня!» Если я выпью уксуса, муж решит, что я пыталась отравиться, а значит, у меня поехала крыша. В ушах зазвучал голос Валеры:

— Как ты могла? О чем ты думала? Ты представляешь, что это для Лизы значит? Ты хочешь, чтобы она всю жизнь прожила с душевным клеймом, что у нее мать сумасшедшая? Господи, дура, зачем ты это сделала?! Ты хоть объяснить-то можешь?

Если я расскажу ему ход своих мыслей — про умышленное нанесение вреда своей пищеварительной системе — Валера скажет только одно:

— Одинцова, ты больная. Тебе лечиться надо.

И это правда.

Нет, он меня не бросит. Он будет навещать меня в больнице, кормить с ложки, следить, приняла ли я лекарства, водить по лучшим врачам. И обвинять, обвинять, обвинять. Что я превратила его жизнь в ад, что он света белого больше не видит, что я ему досталась в наказание за грехи молодости, что, если бы не я, он был бы свободен, счастлив и занимался бы тем, чем ему хочется, а не тем, за что платят…

Пожалуй, если я действительно хочу его освободить — мне надо трагически погибнуть. И для Лизы не такая травма. Между матерью, погибшей в результате несчастного случая, и матерью — чокнутой самоубийцей есть большая разница. В первом случае люди будут ее жалеть, а во втором настороженно сторониться. Мол, от елки шишка и все такое.

Если останусь одна в машине — утону в слезах. Кажется, мы проезжали кофейню. Попробую добраться до нее, не испортив кожаную обивку сидений фонтанами соленой воды. Сажусь за руль и, чтоб не дать себе разреветься, отыскиваю самую тупую радиостанцию, что круглые сутки крутит родную попсу. «То ли ты сошел с ума, то ли я сошла с ума…»

За столик в самом дальнем и темном углу я грохнулась в абсолютно разобранном виде. Хорошо, что здесь, кроме кофе, продают еще и большие газеты. Если разревусь, можно прикрыться.

Так жить нельзя! Это неправильно! Я тупо уставилась в «Коммерсантъ», делая вид, что увлеченно его читаю.

Я люблю Валеру. Я люблю его болезненно, мучительно, с вечным ощущением, что ответной любви недостойна. Ведь это правда. Он — само совершенство. Никогда в жизни я не встречала никого прекраснее, умнее, добрее, красивее его. Немыслимо, чтобы в одном мужчине соединились все самые желанные качества. И то, что он тоже меня любит, кажется невероятным. Поэтому каждый раз, когда он как бы шутя говорит, что я «чокнутая истеричка», «гребаная стерва», «ленивая сволочь» и — самое страшное — «ты, как твоя мать!», мне требуется неимоверное усилие, чтобы верить, что все это выкрикивается с одной-единственной целью — чтобы я стала лучше. Во всяком случае, так Валера говорит. Не верить нет оснований. Он подобрал меня буквально с улицы, с одной сумкой изрядно поношенных вещей. Обогрел, накормил, взял замуж, придумал мне хорошее занятие. Почему? Потому что он меня любит.

Когда мне становится совсем невмоготу слушать его обвинения и оскорбления, я зажимаю уши и кричу:

— За что?! Я тебе ничего плохого не сделала! За что ты меня обижаешь?!

А он отвечает:

— Одинцова, иди к чертям собачьим, стерва.

Потом, помолчав, добавляет:

— Я ору на тебя от бессилия. Потому что говорю-говорю, а достучаться не могу. Я тебе говорю: надо то делать, надо это. И это не мне надо! Это тебе надо! А ты такую рожу строишь, будто тебя заставляют, и ты обреченно на каторгу идешь. А мне надо тебя заставлять! Потому что ты вечно стонешь, что ничего не добилась. Я из кожи вон лезу, давая тебе возможность это исправить, а ты начинаешь истерить, что тебя принуждают! Это выглядит примерно как наркомана гнойного оперируют, ему наркоз дать нельзя, потому что не берет, и вот этот гниющий организм орет на врачей: «Суки!» Да сдохни ты! Сдохни!