Юрий Лурье - Прокурорский надзор

До сих пор на знаю обстоятельств своего «воскрешения». Помню себя идущим, как во сне, по какому-то коридору со свернутым матрацем в руках. Чистая белая комната. На окнах решетки. Два ряда двухъярусных кроватей. Свет отражается на никелированных дужках. Картина непривычная. Осматриваюсь. Заметив, что я проснулся, на кровать рядом присаживается стриженный наголо парень. Что-то говорит, но я не воспринимаю смысла сказанного. Усилием воли фиксирую внимание на словах собеседника. Вступаю в беседу. Выясняется, что вчера был День Победы. То есть сегодня 10 мая. Показывает на стоящую рядом на тумбочке прикрытую газетой миску. Это оставленный мне завтрак. Отрицательно качаю головой. Есть не буду. Жить не хочу.

Через три дня вызывают в коридор. «Попкарь», с любопытством поглядывая на меня, ведет по коридору тюремной больницы и останавливается перед дверью с табличкой «Невропатолог». Открывает ее и жестом приглашает войти. В комнате три офицера. Кроме женщины-врача в белом халате, узнаю зама по оперативной работе, главного «кума» капитана Кузьменко. Второй — майор — зам по режиму. Подполковник, сидящий у стола, мне незнаком, но догадываюсь: начальник СИЗО. Вежливо приглашает присесть. Интересуется причиной голодовки. Объясняю вполне популярно: «Не хочу жить». Деталей беседы не помню, но в целом речь шла о том, что если я дам слово больше не осуществлять попыток самоубийства, меня переведут в качестве художника в хозобслугу и будут всемерно содействовать в моих поисках справедливости. Твердо заявляю, что никаких обещаний давать не буду и голодовку не прекращу. Через день я уже в зоне — даже не ознакомившись с ответом кассационного суда.

Просыпаюсь от звона посуды. Принесли завтрак. Запах жареной рыбы. Сразу засосало под ложечкой. Отворачиваюсь к стене, делаю вид, что сплю. Слышу, как переговариваются, чавкают, скребут ложками больные. Это вызывает раздражение, но самолюбие не позволяет показать, что не сплю.

Собирают посуду. В дверь заглядывает фельдшер Геннадий.

«Не ест?». «Нет». Подходит ко мне, трясет за плечо. Поворачиваюсь и напоминаю в своем заявлении. «Здесь есть не буду».

После проверки в дверь заглядывает ДПНК Чертовских («Черт») — утренний обход. «Вольному» доктору даю понять, что никакой компромиссный вариант меня не устраивает. После обхода приглашают в кабинет врача, где меня ожидает майор Семенюк. Александра Владимировича перевели к нам из какой-то зоны в Сибири, где он был замполитом. По слухам, там «по пьянке» перестрелялись офицеры, за что и был наказан замполит. Здесь он на должности инструктора при нашем замполите, капитане, выбившимся на эту должность из … шоферов. Семенюка у нас уважают за порядочность и умение оценить человека, полностью абстрагируясь от приговора. Вообще, из среды нашего офицерского состава выделяется по многим параметрам, включая интеллект. Но ему это прощают за маленькую слабость, объединяющую всех погононосителей, исполняющих хоть и неблагородную, но весьма благодарную службу защиты общества от нас. Я имею в виду отсутствие иммунитета к соблазнам известного напитка, хранящегося, как правило, в стеклянной посуде.

«Что же ты, а? А мы-то собирались представлять тебя на „химию“…» «Одна треть есть?». «В конце апреля». «Ну вот видишь, через месяц. А ты вот такой фортель выкинул… Чего не ешь-то?». Объясняю, как могу, что в изоляции не нуждаюсь и требую перевести в общую палату. Об истинной причине не распространяюсь. Но Семенюк как бы угадал мои мысли: «Тебя переведут, а ты еще чего удумаешь…» Убеждаю его, что если чего и «удумаю», то здесь, в изоляторе, хотя и меньше возможностей, но больше желания. К тому же в этом помещении мне, скорее всего, уготована мученическая кончина от «чрезмерного неупотребления продуктов питания», как сказал бы Андрей Платонов. Похоже, последний довод убедил Александра Владимировича, и после обеда, очевидно, по его указанию меня переводят в общую палату.

Комната большая, светлая, чистая. Стоит восемь кроватей, застеленных свежим бельем. Мне отводится койка у окна. Это на ней две или три недели назад скончался пожилой армянин. Мы были с ним в неплохих отношениях, но, к сожалению, помню только его имя — Степан. Не смотря на то, что кровать эта «блатная» — то есть занимает самое выгодное положение в палате — в углу, у окна, она до сих пор не занята. Зэки по большей части народ суеверный. Мне бояться нечего. Располагаюсь с максимальным комфортом.