Июнь Ли - Добрее одиночества

– Почему? Даже я, сирота, могу это делать.

Первый раз Жуюй назвала себя сиротой . У Можань не было для нее слов утешения – правда, прозвучало из уст Жуюй скорее высокомерно, как притязание, брошенное в мир, точно кинжал, и Можань, не способная ответить, лишь предложила себя в качестве мишени.

Жуюй вернулась к игре, и зазвучала полька в изматывающем ритме. Можань поняла, что ей на веранде делать нечего. Гордость подсказывала ей, что стоило бы извиниться и уйти, но, похоже, уйдет она или останется, не имело большого значения. Конечно, Жуюй могла делать многое, чего не мог больше никто; не потому, что сирота, – будь Можань сиротой, она была бы из тех дрожащих и просящих милостыню у дороги; не потому, что красива, – да, Жуюй была красива, но встречались девочки и красивее, лучше сложенные, однако порой и они, как Можань, испытывали сомнения, от которых Жуюй была защищена; нет, Жуюй могла делать с другими, с миром все, что пожелает, потому что знала: ей предначертано быть особенной. Ей не надо было доказывать это ни себе, ни кому-либо еще, и она не проявляла снисхождения к тем, кто не избран, как она. Что такое была Можань в ее глазах? Много позже Можань придет в голову, что то ли самым счастливым, то ли самым несчастливым для нее обстоятельством в жизни было вот что: когда она первый раз посмотрела на себя чужими глазами, это оказались глаза Жуюй. Кто она была для Жуюй, как не личность до того обыкновенная, что все ее радости и боли значили не больше, чем заурядный шлак повседневности?

Через несколько дней Боян сказал Можань, что Жуюй попросила показать ей университет, где преподают его родители.

– В субботу во второй половине дня, – сказал он. – Пойдешь с нами?

Университет находился в западной части города, недалеко от Летнего дворца, и в своей предыдущей инкарнации его территория была для императоров последней династии местом жительства ближайших родственников и сподвижников. Говорили, что это одно из красивейших мест Пекина, однако за все годы, что Можань знала Бояна, она ни разу там не была. Это была часть мира, которым он не хотел с ней делиться, да и она чувствовала бы себя там не в своей тарелке. Его родители, она знала, невысоко ставили ее, ее мать с отцом и подобных им людей.

Просьба Жуюй не стала сюрпризом. И все же Можань было больно, что запретное для нее Жуюй получает как само собой разумеющееся, стоит ей только захотеть. Понимает ли Боян разницу? Она посмотрела на него – он был взволнован, он разрабатывал план.

– Конечно, мы посадим ее на автобус, а потом встретим у университета. Но как ты думаешь – она нормально перенесет поездку? Ведь на полпути надо будет пересесть на другой автобус. Или ты поезжай с ней. Но тогда у нас будет только один велосипед, а территория там огромная, замучимся ходить. – Боян умолк. – Постой. Может быть, у тебя другие планы на субботу?

– Нет-нет, я свободна, – сказала Можань. Слишком много энтузиазма вложила, подумала она тут же, но разочаровывать его ей не хотелось.

– Тебе твои разрешат там поужинать? Не с моими родителями. Жуюй хочет посмотреть мамину лабораторию, и я думаю, мы сначала поужинаем в столовой, а потом пойдем туда после рабочего дня, чтобы не пришлось ни с кем разговаривать.

– А твоя мама там будет?

– Не беспокойся, вот еще глупости какие! Не останется она ради нас. Она ради премьер-министра своих планов не изменит.

Несмотря на свои тягостные мысли, Можань с приближением субботы начала ждать поездки с нетерпением. В том, что Боян поступит в родительский университет, сомневаться не приходилось: он учился великолепно, и для поступления ему даже не нужны были семейные привилегии. Он всегда верил, что и Можань будет там учиться, хотя она не была в этом так убеждена. Ей надо будет повысить школьные оценки и отлично сдать вступительный экзамен, но, когда она делилась этими сомнениями с Бояном, он только смеялся над ее мнительностью. Конечно, все получится, говорил он; она способнее, чем позволяет себе думать. Только представь, говорил он, какая в университете нас ждет свобода, и волей-неволей она вплоть до последнего времени заражалась его оптимизмом.

– Ну так что, – сказала Шаоай в пятницу за ужином. – Я слышала, на завтра намечен некий визит в университет, это правда?

Жуюй не подняла глаз. Ужин в эти дни был для нее мукой, худшей мукой, чем спанье, потому что к тому времени их с Шаоай уже разделяло открытое поле боя. Только раз после той ночи Шаоай попробовала снова прикоснуться к Жуюй, но та самым ровным тоном, на какой была способна, велела старшей девушке оставить ее в покое. Ни слова после этого не было сказано, новых попыток не делалось, и каждую ночь Жуюй плотно заворачивалась в одеяло и была настороже, спала чутко.