Д. Томас - Арарат

В тишине ожидания было отчетливо слышно, как по проходу торопливо процокали, отдаваясь эхом, невидимые высокие каблуки; из-за поворота появились три женщины, спешившие, как фурии, – молодая женщина в центре едва ли не волочилась по полу, подхваченная с обеих сторон двумя женщинами в синих мундирах. Ее поймали при попытке пронести на борт оружие, подумал Сурков. А может быть, это диссидентка и ее выдворяют из страны. Потом он увидел, что это слепая. Одна из стюардесс помогла ей усесться и положила ей на колени складную трость и сумку. Затем стюардессы вышли через вращающиеся двери.

Слепая женщина сидела, уставившись прямо перед собой и не выпуская из рук трость и сумку, лежавшую у нее на коленях. Она была блондинкой, и очень привлекательной. Виктор смотрел на нее с состраданием и восхищением; он думал: «Это просто чудо, до чего все в ней русское!» Она поправила полу своего пальто и стала шарить в сумке, как будто проверяя, на месте ли ее проездные документы; защелкнула сумку и снова уставилась в пространство. Виктора восхищало ее самообладание, ее вид полной самодостаточности. Она, разумеется, знала, что на нее все смотрят, но ничем не показывала, что ей претит это болезненное любопытство. Виктор вообразил, что мог бы лежать рядом с нею, поглаживая у нее под подбородком, там, где кожа образует такую нежную подушечку. Если бы он наклонялся к ней с поцелуем, она бы об этом не знала до самого последнего мгновения. Было бы непривычно, но отнюдь не неприятно заниматься любовью со слепой. Они сидели бы вечером, слушая музыку, он в своем кресле, она в своем, и он беззвучно подкрался бы к ней по ковру, чтобы залезть к ней под юбку, а она подпрыгнула бы в радостном испуге – в таком, который обоим доставляет удовольствие.

Потом до него дошло, что она немного похожа на Машу, первую его жену, и на сердце стало грустно. Только, разумеется, слепой она не была – ее карие глаза искрились, когда она отплясывала – так бурно, так вызывающе – на университетских вечеринках! Может быть, им следовало сохранить брак, думал он. Если бы только он не резвился направо и налево, если бы только Маша проявила больше терпимости, когда нашла под их кроватью чулок Евгении – в ту ночь ей пришлось уйти так поспешно. Но в те дни, последние дни перед хрущевской оттепелью, все у нас было так строго, все так жестко. На протяжении всего ухаживания Маша отстаивала оборонительные рубежи под своими шуршащими юбками (которые не были жесткими) так яростно, а под конец так победоносно, как если бы она была Ленинградом, обороняющимся от фашистов. Хотя она всякий раз задыхалась от желания сдаться, впустить его. Нет, размышлял Сурков, ничто уже не могло сравниться с той несбыточной страстью. Он закрыл глаза, пытаясь вспомнить вишневый вкус ее жаждущих, но уклоняющихся губ. Что-то с ней сталось, подумал он и со вздохом открыл глаза.

Когда пассажирам надоело рассматривать слепую женщину, некоторые из них вернулись к прежнему занятию – стали украдкой изучать Суркова. Они узнали его по фотографиям; по крайней мере, двое из пассажиров были на его вечерах – так они сказали, когда подошли к нему в зале ожидания с просьбой об автографе. Хотя лет, в течение которых он пребывал второразрядной знаменитостью со слегка сомнительной репутацией, прошло больше, чем он помнил, внимание публики по-прежнему его раздражало. Люди подумают, что он старше, чем на фотографиях; в особенности теперь, после болезни.

Сурков знал, что в свои пятьдесят он все еще привлекателен для женщин – возможно, даже привлекательнее, чем когда-либо прежде. Диета, ежедневное часовое катание на коньках, непобедимая привычка курить – все это позволило ему сохранить свою худощавую фигуру; более того – после болезни он мог бы и набрать весу. Его изрезанное морщинами лицо вполне соответствовало званию поэта. Женщинам особенно нравился его нос, так сильно проломленный в юношеской драке, что даже могила не исправит этой горбинки. Они любили даже его длинные, вьющиеся серебристые волосы; но сам Сурков терпеть не мог их вида в зеркале. Он тогда думал: «Что это за старик?» Несколько лет он подкрашивал свои увядающие волосы, затем забыл об этом, когда на протяжении двух месяцев был необычайно поглощен работой; после этого было слишком поздно. Всем казалось, что он поседел едва ли не за одну ночь. Люди останавливали его на улицах и спрашивали, не болен ли он. Но отвернувшись от зеркала, Сурков по-прежнему верил, что волосы у него черные и что ему не пятьдесят, а тридцать.