Валерий Болтышев: Яичница из одного яйца

– Кто? – был вопрос.

То есть он был в принципе, как приказ о сокращении. И Фомин не отвечал, что, мол, бог, кто же еще, а хватал полотенце и шипел:

– Аш-ш-ш!

И одинаковые старички, тоже жмущие к щекам горячие компрессы, тоже раскачивали головами, как целая полка китайских болванчиков.

"Нет-нет, Фо-Мин,– как бы говорили они.– Нет-нет, ты глуп. Ты слишком рано завершил бритье. Ты же не знаешь, что делать дальше".

Что делать дальше, Фомин не знал.

Говоря всерьез, ему хотелось одного: как-нибудь поскорей покончить жизнь тут, вечером, поскорей вынырнув в утро – серое и скользкое утро, и выбежать во двор, где сосед-инвалид закричит толкнуть, как всегда, примерзшую за ночь инвалидку, чтоб ехать ему в свою инвалидную артель, а Фомину – чтоб толкнув – затрусить поперек двора прямым утренним путем, шарахаясь от дилеров с ротвейлерами, минуя интернат, где полудурки хором исправляли неисправляемые речевые дефекты, скандируя вечную историю про тятю, утопившего утопленника, мимо двух спецух и двух-трех утренних теней с глазами больных вурдалаков, провожающих глазами фоминские усики и подозревающих истраченный одеколон, и заспешить, и поскользнуться, и несильно упасть, но успеть и сесть, а сев – отслушать прохождение Коробко, а затем пережидать долгий-долгий день, до самого вечера, тихого и нестрашного вечера в парикмахерской, который хотелось прожить поскорей…

Поэтому, закончив с бритьем, Фомин ложился спать.

Рассказывать, что ему снилось, не имеет смысла, так как по ночам было то же самое, что и днем. И кто-то даже объяснял, что это – один и тот же день вообще, который как-то там не то зациклило, не то заклинило, и надо расклинить, на что Фомин, боясь пенсии, громко возражал – и это как раз было во сне.

В остальном же снилось уже известное, все что было – и март, и фонарь, и мутная река (а это, говорят, нехорошо). Только по реке, вверху, иногда плавали ржавые пароходы, крича "Фоми-ин! Фо! фо! ми-ин!" Да однажды добавилось небо – синеватое, ледянистое и чуть подрагивающее – и по нему хотелось постучать дужкой очков. Но это случилось, когда Лев Николаевич успел выспаться днем, на пуговицах, и до утра смотрел на небо в приоткрытую форточку.

Зато на следующий день он проснулся в темноте. И не сразу понял, в какой.

Лоб упирался в стол. В окне стоял фонарь.

– Чу…– шепнул Фомин. И осекся.

Тишина вокруг была не просто полной. Тишина была давней – и Фомин почувствовал это, еще немножко повисев головой над столом. Затем он встал и крадучись надел пальто: как всякий человек, заснувший на работе, он хотел уйти как можно скорей и незаметней.

Замок цокнул самую чуть. Но цок разлетелся на обе стороны. Тьма за дверью была хуже тьмы за столом – здесь не было окон,– и если бы Фомин не знал, что перед ним типографский коридор, он никогда бы не смог решить, есть ли здесь пол.

"Может быть, уже ночь?"– подумал он.

Глубокая ночь, скверная, конечно, сама по себе, как-то бы все же объяснила темноту. Хотя Фомин тут же и сообразил, что темноты не может быть.вообще, и типография должна освещаться и по ночам – хотя бы дежурным светом, хотя бы над вахтером.

Отслеживая пальцами линию стены, он дошел до угла, откуда должен был открыться свет: квелая лампочка, проволочный плафон и вахтерская будка под ним.

Света не было.

Пощупав угол и стену за углом, несколько секунд он сомневался, туда ли идет.

– Эй…– тихо позвал Фомин.

Он шел туда. Но с этого места – от угла и дальше – был ремонт. Здесь начинались бочки, носилки и провода.

– Эй…

Можно было вернуться назад. И, побродив ладонью по стене, включить свет. Однако сама мысль – бродить, искать и вдруг осветиться тут как дурак – вышла настолько гадкой, что Фомин, закусив губу, растопырил перед собой обе руки и через четырнадцать слепых шагов ткнулся в дверь.

Вахтер, вероятно, спал.

Все еще думая, что ему повезло, и не помня толком, очень ли гремит засов, Фомин торопливо зашарил по дверному животу, зацепив железяку гораздо правей и выше, чем ожидал.

Послушав еще, он подернул железяку вбок.

Но железяка дернулась вверх.

И в тот же миг по глазам хлестнуло синим огнем, и Фомин жутко закричал, увидев все разом: и дверь, и засов, и себя, крепко держащего рычаг электрорубильника.

Он рванул щеколду и упал в дверь.

Другой крик – слабый крик из глубины типографии – он услышал уже на бегу.

Увидеть бегущего в ночи легко. Имеется в виду городская ночь. То есть – дорога, желтая от фонарей, и шалашики света вдоль нее.