Валерий Болтышев: Яичница из одного яйца

– Нет-нет, ничего… – и где именно – не в типографии ли? – он расквасил себе губу.

– Нет-нет… – но все это, конкретное, мешало ужасно, как мешает болтовня, шум, или как крыжовниковые ветки, колючки и прочее мешают руке, прихватившей ягодку.

"Ы-ы! – думал Лев Николаевич.– Ы-ы!"

На менее обморочном языке это означало вот что: под треп племянника Фомин не переставал, конечно, рассуждать о трагедии в типографии. (Ну или хотя бы – помнить. Рассуждать он не мог.) И когда Славик вдруг изобразил эхо, Фомин вдруг с восторгом вцепился в мысль, что тот далекий крик – жуткий крик вслед – мог быть отражением его собственного.

"О-о! – думал Фомин.– А-а!"

До восторга полного не хватало пустяка: вспомнить, как кричал он сам. И как отозвался тот. Но именно этого пустяка Фомин не мог восстановить, оглушительно вопя про себя вариант за вариантом.

И все-таки, заслышав стук, он правильно и сразу обернулся к окну.

– Стучат,– сказал он.

– Слышу. Это ко мне,– отрезал Славик.– Едрена мать.

Слегка пихнув Фомина в грудь, он вспрыгнул на подоконник, распахнул форточку и сунул голову в темноту.

– Ну? – гаркнул он.– Когда? А ты где был? Где ты был, я спрашиваю!

Продолжая пятиться, оттолкнутый Лев Николаевич заметил, как мимо Славиковой шеи в форточку влетели две снежинки и тут же искристо растаяли на стекле.

"Нет, не ы-ы",– решил он.

Что произошло, он не знал – за окном слышалось лишь виноватое бубнение и проглядывался силуэт, похожий на черный сугроб. Но то, что происшедшее было чрезвычайным, Фомин догадался, когда Славик, проорав "Как штык!", вдруг рявкнул "Отставить! Стой!", рванул шпингалет, расшвырял окно по сторонам и выпрыгнул в ночь.

Правда, пару секунд спустя его голова повысунулась над подоконником, и по огорченной гримасе можно было предположить, что Славик подвернул невидимую ступню.

– Ну, вы… это. Поправляйтесь, и все такое,– морщась, кивнул он.– Я, пожалуй, пойду. Пора… Да, кстати, вот что: дядя, где вы находились в период с восемнадцати… А, ладно! Потом. Пока!

И Славик исчез опять.

И как почему-то подумал Фомин – навсегда.

Но пока он догадался затворить окно, из темноты насыпало снега, и подоконник покрылся моросью – выпуклой и холодной, как воровской пот.

Последний раз ночью Фомин выходил из дома шесть лет назад.

Тогда у него засорился унитаз. Напуганный все прибывающими экскрементами, он провел в ночи, в поисках исправного телефона, около двадцати минут и запомнил их на шесть лет.

Теперь же был не просто поздний час. Теперь был совершенно неизвестный час: еще в шоке Фомин долго вертел рычажки будильника, выкручивая из него хоть какое-то алиби, и теперь эта самотикающая глупость показывала ровно три.

И тем не менее, едва закрыв за Славиком окно, он чуть не в следующий миг уже стоял на лестничной площадке и тарахтел ключом в замочной скважине.

Дверь квартиры он пытался замкнуть ключом от кабинета. Он по-прежнему искал нужный звук, свой типографский крик, готовясь ежесекундно поймать его в себе, каждый раз замирая лицом, как рыболов. К тому же, он очень спешил. Он спешил проверить все на месте. Хотя не знал – как.

Иными словами, Фомин был в крайней степени сосредоточенности. То есть в состоянии, близком к контузии. Он был глух и слеп. И это сказалось с первых шагов.

Во-первых, он не увидел кота. Кругломордый серый кот сидел этажом выше, высунув башку в пролет, и пока Фомин был занят возней с ключами, кот ползуче пялился вниз. Во всякое другое время Фомин наверняка бы почувствовал взгляд и как минимум два дня неприятно помнил, что где-то наверху сидит кот.

Во-вторых, если бы Фомин заметил кота, он не смог бы не заметить, что кошачья морда, справа, от носа до уха, вымазана зеленой краской. Такая деталь заставила бы оглядеться, хотя бы в недоумении. Теперь же краску, большую зеленую лужу, разлитую под самым порогом на манер коврика, Лев Николаевич обнаружил, наступив в нее по разу каждой ногой.

Однако главная неприятность была впереди.

Скользя ладошкой по перилам и внимательно отпечатывая зеленые следы, Фомин глядел на них через плечо. Нельзя сказать, что циркульным чередованием ног он был увлечен целиком, но он не полагал еще ничего определенного и смотрел назад, будто желая увидеть стукающийся по ступенькам собственный хвост. А потому не был готов даже к испугу: вдруг схваченный за грудки, он молча и криво повис поперек чьего-то ватника.