Валерий Болтышев: Тихий Дол

Следующие четыре дня, проведенные в камышах на берегу Долинки, были знаменательны тем, что в три ночи между ними Юлий Петрович уснуть не мог.

Правда, он допускал, что спит днем, поскольку прозрачное полузабытье, в котором он находился, пересидев ночь на крыльце, а с рассветом прячась в камыш, имело странную особенность: то, что надо – речку, облако, или, например, улитку, везущую свой мокрый домик куда-то мимо ноги, он видел, закрыв глаза, а с открытыми видел время – без восемнадцати пять,– время отзвеневших телефонов, зашнурованных туфель, сложенных бумажек и рук.

Белые часы с черными стрелками висели на стене, смотреть на них, как всегда, было нудно и тягостно, и если бы не глазная неразбериха, Юлий Петрович решил бы, что все-таки спит и опять видит производственный сон. Но, зажмурившись, можно было, например, тронуть улитку прутиком или покрошить на нее песку, а когда она пряталась слишком надолго, можно было открыть глаза и посмотреть на без восемнадцати пять или что-нибудь услышать…

– В связи с переходом на полный хозрасчет и самоокупаемость, перед нами стоит задача преодоления рецидивов застойного периода. Учитывая необходимость учиться демократии, следует решать эту проблему по-новому, творчески, в соответствии с перестройкой всего хозяйственного механизма. Короче говоря, я предлагаю всеобщим и тайным голосованием,– тут заведующий посмотрел почему-то на дверь,– сократить товарища Щеглова. Хотя, конечно, можно кого-нибудь другого. Если будут у кого-то мнения. Может быть, есть у кого-нибудь мнения?

– Есть мнения? У кого есть мнения? – зашелестели головы.

– У меня есть мнение,– сказала одна голова и посмотрела в окно.– Следует со всей откровенностью признать, что, скажем,– овощебаза… Все, значит, отработали на овощебазе, а товарищ Щеглов чего? Умный больно? Да? Это же просто вопиющий нечеловеческий фактор! И вообще он какой-то… В общем, я согласна с деловой, прямо скажем, постановкой вопроса о тайном голосовании против Щеглова.

– Разрешите мне? – спросила другая голова, глядя под ноги.– Раз теперь самоокупаемость и всякая гласность, то товарищ Щеглов сказал один раз, что – вот, говорит, где у меня этот цемент… И показал, где. Вот здесь. К сожалению, у меня не хватило принципиальности раньше выступить против такого бюрократического, чиновс… чиновческ… чин…

– Ваше конструктивное предложение? – перебил заведующий.

– Мое конструктивное предложение,– кивнула голова.– А еще он меня Павлом Ивановичем называет, а я Василий Федорович…

Щеглов не мог понять, почему все смотрят мимо. "Наверно, меня нет,– подумал он.– Наверно, я в командировке". Улитка высунула один рожок. Рожок был прозрачный. Щеглов тронул его ногтем, и рожок спрятался. "Сократился",– подумал Юлий Петрович…

– Конечно, чего там, не семнадцатый год, не молоденький,– тихо сказала следующая голова.– И пожалеть бы, конечно, не тридцать седьмой, слава богу, не репрессии… Хотя, конечно, не к расстрелу… Вот я десяток годов с ним, с товарищем-то, так сказать, Щегловым отсидел тут – и что? Ну – опыт… Значит – застойный. И спит… Ведь все время спит. Хотя, конечно, чего там – кто не спит? Я, разве…

– Короче говоря,– опять перебил заведующий,– кто за то, чтобы тайным голосованием сократить Щеглова или другого кого-нибудь, если будут мнения, прошу поднять руки… Раз, два… Единогласно. Прошу опустить и проголосовать тайно…

Юлий Петрович понимал, что сокращение – это просто когда гонят со службы вдруг, но он отчего-то представил себя в проходной сокращенным до размеров доктора Беркли. Это было обидно и страшно, поскольку он думал, что, если, сократив, не разрешают ходить на завод, то могут сократить еще, в трамвае, не велев пускать в трамвай, и еще, в магазине, запретив соваться в магазин, а потом еще – не позволяя жить в квартире, чистить зубы, смотреть на светофор – и вот ростиком с кирпич, с чашку, с наперсток, со спичечную головку, он наконец с хрустом лопался под башмаком одного из великого множества двойников, тайно или явно голосующих против него…

Если долго-долго повторять одну фразу – например, "меня нет", она постепенно станет бессмысленной звуковой горсточкой, но будет вертеться в мозгу и потом, когда вам это занятие осточертеет. Если долго думать – вот так же, привязавшись к двум-трем постоянным мыслям,– получается гудение, тупое карусельное "ы-ы-о", оборвать которое можно только одним, кажется, способом, который и выбрал Юлий Петрович.