Эдгар Доктороу: Билли Батгейт

Одновременно со стрельбой в «Мясных лакомствах» в Манхэттене и Бронксе были совершены нападения на других известных членов банды Шульца; двоих убили, включая водителя Микки, настоящее имя которого было Майкл О'Ханли; троих серьезно ранили, а остальная часть банды, судя по всему, рассеялась. Я прочитал об этом в утренних газетах, пока на Ньюаркском вокзале Пенсильванской дороги ждал манхэттенский поезд. Ни в одном из отчетов обо мне не упоминали, в показаниях бармена ничего не говорилось о мальчишке в клубном пиджаке «Шэдоуз», это, конечно, хорошо, но я оставил чемодан в камере хранения, свернул пиджак и выбросил его в мусорную корзину, считая, что не все показания бармена должны быть обязательно напечатаны в газетах, а затем, убедив себя, что палата мистера Шульца в тот момент была самым безопасным местом, взял такси и поехал в ньюаркскую больницу.

Но теперь, когда он умер, я стал сам себе хозяин. Я смотрел на его багрово-красное лицо и слегка приоткрытый рот, глаза уставились в потолок, словно он еще не все сказал. На какой-то миг мне показалось, что он снова заговорил. Вскоре я заметил, что и мой рот открыт, будто я сам собираюсь что-то сказать, наша беседа мне припомнилась — запоздалая беседа, его признания и мое прощение или наоборот, но, в любом случае, беседа с мертвым.

Я хромая ушел прочь, пока не пришли сестры и не обнаружили труп. Взяв чемоданчик из камеры хранения, я сел на манхэттенский поезд. Для мальчишки без пиджака ночь была слишком прохладной. Я доехал на трамвае до надземки и вернулся в Бронкс около девяти часов вечера, но сразу домой не пошел, а пробрался во двор сиротского приюта Даймондов, а оттуда — в подвал, где Арнольд Помойка слушал детскую радиопередачу и листал журналы «Коллье». Не входя в детали, я сказал ему, что мне надо кое-что спрятать, и он нашел для меня местечко в своем самом глубоком и темном ящике. Я дал ему доллар. Выбравшись тем же путем, я покружил около Третьей авеню и пошел домой через парадный вход.

Потом я неделями сидел дома, я почти потерял способность двигаться, и не из-за болезни или боли, тут я мог бы аспирин принять, а потому, что будто весил тысячу фунтов, все давалось с невероятными усилиями, я с трудом сидел на стуле, с трудом дышал. Я ловил себя на том, что не отрываясь смотрю на черный телефонный аппарат и жду, когда он зазвонит, иногда я даже поднимал трубку и слушал, не заговорит ли кто со мной. Я сидел, заткнув свой пистолет за пояс, совсем как мистер Шульц. Я боялся ночных кошмаров, но спал сном невинного ребенка. Тем временем в Бронкс пришла осень, задребезжали от ветра окна, и листья с бог знает каких далеких деревьев покатились по нашей улице на своих зазубренных кромках. А он был по-прежнему мертв, они все были по-прежнему мертвы.

Я все время думал о последних словах мистера Бермана, был ли в них какой-либо другой смысл, кроме шифра секретного замка. Эти слова были обращены к жизни, тут у меня сомнений не было, он что-то попытался сохранить, передать дальше. Им можно верить. Но доверие подразумевает либо недостаточное, либо исчерпывающее знание; поглядывая на меня поверх очков своим учительским взглядом, он, кажется, с самого начала все знал и ничему не препятствовал.

Призрак мертвой банды преследовал меня. Что происходит с умениями человека, когда он умирает, что, например, происходит с умением играть на пианино или, как в случае с Ирвингом, с умением вязать узлы, закатывать штанины и прочно стоять на уходящей из-под ног палубе? Что произошло с великим даром Ирвинга, с его точностью и компетентностью, которые я так любил? Куда это все ушло? Какова судьба этой абстракции?

Мать моя, казалось, не замечала моего состояния, но начала готовить мои любимые блюда и стала как следует убирать квартиру. Она затушила свечи и выбросила все свои огненные стаканчики; забавно, но теперь, когда пришла настоящая смерть, ее траур закончился. Но я всего этого почти не замечал. Я напряженно думал о том, что мне делать с самим собой. Уж не пойти ли мне в школу, не посидеть ли в классе и не поучить ли то, чему там учат? Но потом я решил, что сама мысль о школе неопровержимо свидетельствует о помрачении моего рассудка.

Время от времени я вынимал из кармана мои записи, разворачивал страницы и перечитывал предсмертные слова мистера Шульца. Угнетающая болтовня. Ни правды, ни наказа себе я там не находил.

На Батгейт авеню мать нашла магазинчик, в котором продавались морские ракушки; придя однажды домой с коричневым бумажным пакетом этих маленьких ребристых штуковинок, некоторые из них были не больше розового ногтя, она приступила к очередному своему безумному проекту — начала оклеивать ими телефонный аппарат, делала она это с помощью авиационного клея, который откопала в моем старом конструкторе — собрать самолет я когда-то так и не сумел. Опустив зубочистку в бутылочку с клеем, она размазывала блестящую каплю по неровному краю малюсенькой раковины и прижимала ее к телефону. Со временем она покрыла ракушками весь аппарат — и трубку, и корпус. Получилось достаточно красиво — белые, розовые и коричневатые тона, волнистая, неровная поверхность причудливой формы, может, это наше внимание лишает вещи формы? Она сумела оклеить ракушками даже шнур, который стал похож на гирлянду подводных огней. Я плакал, думая о том, какой молодой, красивой, умной и храброй помнил ее Джеймс Дж. Хайнс. Она облагораживала моего отца, а он наверняка вдохновлял ее, когда они любили друг друга до того, как он убежал. Теперь у меня были деньги, чтобы никогда не расставаться с ней. Я поклялся, что она останется со мной, что я буду заботиться о ней до конца ее жизни. Но пока я не мог для нее ничего сделать, не мог даже убедить ее бросить работу. Будущее наше я, скорее всего, оценивал не самым радужным образом. Мне было одиноко среди ее странных вещей — свечей и фотографий, старых тряпок, сломанных кукол и ракушек. Однажды вечером она пришла домой с очень тяжелым аквариумом, который с трудом внесла на наш этаж; когда она поставила его на стол рядом с диваном, наполнила водой, а потом осторожно опустила в него телефон, лицо ее счастливо зарделось. Как я любил свою безумную мать, какая она у меня была красивая, как паршиво я себя чувствовал, считая, что это из-за меня она такая, из-за меня она не выздоравливает, это я не сумел добиться осуществления высшей справедливости. Деньги из чемоданчика в подвале на противоположной стороне улицы не помогали, я понимал, что исполнение моего тайного предназначения еще впереди, впрочем, — пусть я и не знал, сколько их там, этих денег, даже неполного месячного дохода от предприятий мистера Шульца хватило бы нам на несколько лет жизни; боже мой, да если бы я даже брал оттуда всего лишь двойной материнский заработок, мы имели бы все необходимое, но дело в том, что мы не могли положить деньги в банк; мне все время пришлось бы думать, как уберечь их и тратить такими малыми порциями, чтобы не привлечь к себе внимания, в этом-то и была их ужасная неполноценность. Если бы им суждено было хоть что-нибудь изменить, они бы это сделали самим фактом своего существования. Но, увы. Потом я вдруг понял, что, хотя мистер Шульц и умер, я по-прежнему считал его хозяином этих денег. Я их взял, выполняя поручение мистера Бермана, и теперь, как выяснилось, ждал дальнейших указаний. Я не ощущал того спокойствия, которое, я был уверен, должно прийти ко мне после того, как сбудется моя мечта. Мне не с кем было поговорить, посоветоваться, некому было похвалить меня, сказать, что я все сделал правильно. Только покойники могли оценить мои успехи.