Сюльви Кекконен: Амалия

Амалия поднимается с трудом, опираясь руками о колени, и поправляет сбившийся шерстяной платок. Один плечевой ремень рюкзака отстегнулся. Амалия укрепляет рюкзак на раме велосипеда так, чтобы большая часть груза приходилась на заднее колесо. Руль погнулся. Болит правый локоть. А жесткая болотная трава оставила на руках кровоточащие царапины. «Могло быть и хуже», — улыбается Амалия и втаскивает велосипед на дорожную насыпь.

Велосипед принадлежит Таави, и рюкзак тоже. Таави живет во всем, что окружает Амалию. Он подарил ей и этот бледно-зеленый с красными цветочками, теперь уже сильно поношенный платок. Это было в осенний субботний вечер, вскоре после смерти дочки.

Много мрачных мыслей, завладевших ею после смерти девочки, развеял Таави своим подарком. Никогда раньше не было у Амалии такой красивой вещи. Мать всегда носила черное, одевала в черное или темно-серое и свою младшую дочку, маленькую Амалию. Этим она точно хотела сказать, что Амалия принадлежит ей. Амалии же так хотелось иметь яркое платье, как у цыганок. Но таких нарядов не было даже у красивой Ээвы, которая отличалась нежным румянцем и темными волосами. В четырнадцать лет Амалия вытянулась и переросла сестру на целую голову. Раньше она стыдилась своей бледности, а теперь стала страдать из-за чрезмерного роста. С тех пор она без возражений ходила в темно-сером и темно-коричневом, надеясь, что эти унылые платья скроют ее рост и резкие, размашистые движения.

Амалия толкает велосипед. Рюкзак висит, привязанный лямками к раме, — рюкзак Таави. Для перевозки покупок он удобней, чем сумка Амалии, которую ей прислала в подарок Ээва. Даже сапоги на ногах у Амалии — и те раньше принадлежали Таави. Их в свое время заказал еще отец. В счет годовой платы в имении Ээвала работникам полагались, кроме рукавиц и грубошерстного костюма, также и сапоги. Сапоги были Таави тесноваты, но Амалии они пришлись как раз впору. И очень кстати: теперь, в военное время, даже хозяйке имения нелегко добыть себе такую добротную пару сапог. Наверное, эти сапоги Таави тоже считает барахлом, как и Амалию? Таким же барахлом, которое принимает мужчина иной раз для того, чтобы завладеть домом? Локоть Амалии саднит, рука ноет, и сердце тоже. «Ах, сатана, сатана!..» — машинально повторяют ее губы.

Онемевшими руками толкает Амалия тяжелый велосипед по крупному гравию. Передняя шина разрезана стеклом. Теперь уже не обойдешься простой заплатой. Наверно, это был осколок бутылки. Кто-то прямо на дорогу выбросил бутылку из окна проходящего автобуса. Надо бы найти это стекло и закинуть подальше в болото, а то кто-нибудь еще напорется на него босой ногой. Амалия сердится на себя за то, что не сделала этого сразу. Но возвращаться теперь, искать осколок, пожалуй, не стоит, хотя нет-нет да и приходит ей в голову беспокойная мысль: «Надо вернуться...» Она знает, что многое в ее жизни получается не так, как надо. И вот чувство, похожее на раскаяние, наконец побеждает в ней ярость...

Амалия переводит велосипед на колею, накатанную колесами автобусов. Шаг становится шире, идти легче. Надо спешить домой, ее ждут вечерние работы и сын. Антти играет теперь там же, где когда-то играла в детстве сама Амалия: на лужайке во дворе имения или в тупичке между амбарами и хлевом. Кертту не нравится, что ее Эльви играет в тупичке, в котором почти не бывает солнца. Но Амалия заметила, что летом дети часто играют именно там, где прохладно. В свое время мать Амалии никогда не запрещала детям играть, где им нравится.

Чудесное существо эта Кертту, думает Амалия, хорошо, что брату Пааво досталась такая жена! Красивая Кертту, такая тоненькая и тихая. Пааво выбрал себе подругу, совсем не похожую на него. И все же он полностью доверил Кертту управление домом. А Кертту не хочет поручать какую-либо работу детям. Ведь и ее в детстве не принуждали к труду. Амалию же с малых лет заставляли очень много работать, и она уже тогда поняла, что родилась на свет именно для работы. Все-таки своему сыну Амалия желала более беззаботного детства, чем выпало на ее долю.

Таави тоже был совсем ребенком, когда поступил в имение Ээвала в мальчики. Амалия была старше Таави на пять лет. Потому-то хозяйки в свое время и говорили: «Уж, кажется, великовозрастной дочери Ээвала следовало бы хорошенько подумать, прежде чем запутывать свои дела до того, чтобы беременной идти под венец с несчастным батраком».

То же самое довелось услышать однажды Амалии, когда Ээва разговаривала с тетушкой Ийдой. «Вот дура Амалия, — говорила Ээва, — доигралась, и теперь пришлось ей идти замуж за самого последнего батрака. Да и любви-то настоящей у них не было. И вообще, что она понимает в любви?..» А тетушка рассердилась тогда и ответила: «Работать на совесть — вот это Амалия понимает. От работы она никогда не отлынивала: помогала и на конюшне, и в хлеву, да и с домашними делами неплохо управлялась. А во время болезни матери и хлебы пекла, и белье стирала. Она не проводила вечеров, как ты, за чтением разных любовных историй. Я тоже в любовных делах не слишком много понимаю, но муж есть и у меня, и живем мы в мире и согласии. А детей нет, бог не дал». Насколько известно Амалии, больше Ээва о ее браке ни с кем не говорила. Вероятно, она уже тогда пожалела, что распустила язык и рассердила тетушку. Говоря с матерью, Ээва, конечно, не забывала взвешивать каждое слово, но тетушка Ийда гораздо моложе матери; веселая, жизнерадостная, она всегда обращалась с племянницами как старшая сестра. Но все же давала им понять, что в их отношениях должна быть какая-то граница, которую не следует переступать. А мать вообще была настолько суровой и замкнутой, что даже отец старался всегда тщательно выбирать слова, разговаривая с нею.