Джеральдина Брукс: Люди книги

— Вернер Генрих? — тупо повторила я. — А кто еще? Вы только что сказали: «остановили их».

— Озрен Караман. Мне очень жаль вам это говорить.

Мой учитель и мой любовник. Они оба стояли там и говорили, что я заблуждаюсь. Я почувствовала, что меня предали.

— Но почему? И как случилось, что она сейчас у вас? Здесь?

— Это длинная история.

Амитай сел на диван подле меня и налил в стакан воды из кувшина, стоявшего на кофейном столике. Подал мне и налил воды для Лоуэри. Тот жестом отказался. Амитай отхлебнул и начал рассказывать.

— Началось все зимой 1944 года. Вернеру тогда было всего четырнадцать. Его призвали на военную службу. В то время призывали и мальчиков, и стариков. Большинство обслуживало орудия противовоздушной обороны. Но ему предложили другое дело. Вернер стал работать на штаб рейхсляйтера Розенберга. Знаешь, что это такое?

Конечно же, я знала о постыдной деятельности Третьего рейха, самых удачливых и методичных грабителей в истории искусства. Во главе его стоял приспешник Гитлера Альфред Розенберг, написавший перед войной книгу, в которой назвал германский экспрессионизм «сифилитическим». Он основал Союз борьбы за немецкую культуру, целью которого являлось уничтожение всего «дегенеративного». Туда, разумеется, относилось все, написанное или изображенное евреями.

— Поскольку рейх торопил решение «еврейского вопроса», Союз Розенберга старался уничтожить все, что когда-либо создали евреи. Их творения забирали из синагог и больших коллекций Европы. Вернер должен был переправлять в мусоросжигатели свитки с Торой. Среди коллекций, которые он сжег, был пинкус из Сараево. — Он глянул на Лоуэри. — Это полные сведения о еврейской общине. Сараевский пинкус был очень старый. Он содержал документы с 1565 года.

— Вот как, — сказала я, — поэтому его специальностью были еврейские рукописи.

Амитай кивнул.

— Вот именно. Поэтому он старался, чтобы более не пропала ни одна книга. В первые месяцы войны в Боснии он обратился ко мне. Сербы бомбили Восточный институт в Сараево, Национальный музей и университетскую библиотеку. Он хотел, чтобы правительство Израиля организовало спасение Аггады. Я сказал, что мы не знаем о ее местонахождении, не знаем даже, сохранилась ли она вообще. Он подумал, что я скрываю от него правду. Потом, после войны, когда ООН решила законсервировать Аггаду, он все еще думал, что книга в опасности. В наступление мира он не верил. Сказал мне, что, когда НАТО и ООН потеряют интерес, Боснию разграбят фанатики-исламисты. Он боялся влияния Саудовской Аравии, которая уничтожила древние еврейские поселения на Аравийском полуострове.

Амитай снова глотнул воды.

— Мне следовало бы повнимательнее прислушаться к тому, что он говорит. Я понятия не имел, что прошлое сделало из него экстремиста. Кому, как не мне, немолодому израильтянину, не узнать экстремиста! Но я не заметил.

— Но как же Озрен? Разве он поверил в такие вещи о Боснии?

— А почему бы и нет? Босния не защитила его жену. Не спасла маленького сына. Озрен за свою жизнь нахлебался. Он видел, как снайперы стреляли в людей, когда те выносили книги из горящей библиотеки. Он сам, рискуя жизнью, спас Аггаду. Думаю, в этот момент Вернеру нетрудно было убедить Озрена в своих взглядах.

Я никак не могла поверить, что Озрена можно было на это склонить. Он любил свой город. Неужели он повелся на это?

В огромные окна лился свет, падал на открытые страницы Аггады. Я подошла к столу и взяла книгу. Осторожно положила ее в архивный ящик. Хотела было закрыть крышку, но помедлила. Потрогала переплет, работу Миттла, и нашла шов — то место, которое я починила. Повернулась к Амитаю.

— А ведь негативы были у вас.

— Вернер сказал, что может договориться с правительством Германии, и оно даст деньги на лучшее факсимильное издание, нежели то, что планировали мы. Это звучало очень убедительно. Немцы обещали дать на него в шесть раз больше, чем мы. Это, мол, жест доброй воли новой Германии. Ну что я мог сказать? Я ему поверил. Отдал ему твою документацию. И он, разумеется, скопировал все подробности, даже твою работу по консервации. А поскольку он был твоим учителем, прекрасно знал, как это сделать.

— Но почему в тот вечер вы были там, в доме Озрена?

Амитай вздохнул:

— Я был там, Ханна, потому что тоже потерял ребенка. Дочь. Ей было три года.

— Амитай…

Я понятия не имела. Я знала, что он разведен. А о ребенке мне было неизвестно.

— Мне очень жаль. Как это произошло? От бомбы шахида?