Денис Драгунский - Третий роман писателя Абрикосова

– Все, – почему-то сказал Абрикосов и отложил листки.

Она сглотнула слюну – наверное, волновалась.

Абрикосов глядел в угол. Он не мог на нее посмотреть, у него дрожали руки, он сцепил пальцы, чтоб она не видела, и вдруг почему-то захотелось ее убить. Молниеносная ненависть. Сжать железными пальцами это синюшное куриное горло – потому что так не бывает, не бывает, слышите, вы!!!

Только горло-то, наверное, стальное.

– Плохо, да? – спросила она.

И вдруг позорная злоба ушла, и нахлынуло благоговение. Такого еще не было с Абрикосовым, нет, один раз было, в Малом зале, на Алискином первом сольном концерте, но сейчас было сильнее, в сто, в тысячу раз сильнее, и потом, там была консерватория, и ведущая в длинном платье, и цветы, и хлопки, а сейчас – только прорванные листочки.

– Кому показывала? – спросил он.

– Этому… Владимиру Викторовичу.

– И все?

– И все… Плохо, да?

– Лена… – у Абрикосова дрогнул голос. – Я… я не знаю, что сказать. Слов нету у меня. Ты – чудо. Лена, Алена, чудо. Два слова. Ты – чудо.

– Врешь ты все, – сказала она и отвернулась.

– Алена! – Абрикосов на табурете придвинулся к ней. – Я не могу рассказать, не могу убеждать. Глупо это, ты… ты просто сама не понимаешь, кто ты есть на самом деле!

– Кто?

– Чудо, чудо, чудо… – Он взял ее руку и поцеловал, у нее жесткая была рука и очень горячая, он целовал ей пальцы, все вместе и каждый в отдельности, она не отнимала руку, но и не придвигала к его губам, он глубоко вдохнул и ощутил ее запах, запах вымытых дешевым шампунем тонких русых волос, чистого штопаного белья и хлорированных общежитских простынок.

У него снова задрожали руки. Он поднял на нее глаза.

– В душ и в постельку, да? – тихо и слышно спросила она.

Странный был у нее голос – она могла громко говорить, кричать и даже визжать, захлебываясь от злости, и было вполне обыкновенно, но стоило ей заговорить тихо, то казалось – на стадионе в последнем ярусе будет слышен ее шепот. Прекрасный голос для чтения стихов под открытым небом, на старинной замковой площади, при свете факелов и прожекторов, где-нибудь на Авиньонском фестивале, пророчески подумал Абрикосов.

– Алена! – Абрикосов отшатнулся и всплеснул руками. – Я, конечно, крупнейшая Синяя Борода, но, право же, не настолько…

– Ясно, – легко вздохнула она. – Спасибо, Абрикосыч, добрый ты человек на самом деле, и это хорошо, и я пошла, пожалуй. – Она стала выбираться из угла между столом и плитой.

– Заре навстречу. – И Абрикосов тыкнул ей в нос запястье с часами.

– Позднотень… – сказала она. – А на такси нет, а у тебя если есть, то последние, так?

– Так, – развел руками Абрикосов. – И в общагу не пустят.

– Верно. Раскладушка есть у тебя?

– У меня их три, только не надо нам раскладушек.

– Почему? – нахмурилась она.

– Да потому, что ты ляжешь в моей комнате, это у меня вроде спальни. – Он провел ее через темную большую комнату в меньшую смежную. – Вот тут. А я там, на диване. – Они вернулись в большую комнату. Он зажег свет. – Сейчас я тебе белье организую.

– Все прочел? – спросила она про книги.

– Почти… – усмехнулся Абрикосов, роясь в комоде. – Держи полотенце.

– Я тогда купнусь у тебя, ладно? А то у нас не душ, а чистая помойка. Мы так и говорим, – засмеялась она, – айда, девки, на помойку! От слова «помыться»!..

– Айда, Алена, на помойку! – смеясь, скомандовал он.

– Есть такое дело! – Она отдала честь и сделала налево кругом, наткнувшись на пианино. – А это чье?

– Мое, – отмахнулся Абрикосов.

– Бывает… – сказала она и подняла ногу, на которой болтался растоптанный, некогда лаковый Алискин туфель с муаровым бантиком. – Начинаем наш концерт!

– Ты просто чукча! – разозлился он. – Шибко умный! Айда на помойку!

Да, чудо, – размышлял Абрикосов, лежа на диване под прибитым к углу деревянным золоченым ангелом из закарпатской церкви – привез и подарил художник Колька. Неотесанное, нахальное, некультурное и безграмотное чудо. А откуда взяться культуре? Тот же пединститут – представляю себе, как там учат немецкому языку. Готовят училок для сельской школы, гутен морген, киндер… Да, братцы, да, великая поэтическая Россия, в кого же ты вложила свою страсть, свой подземный гул и пульс, на ком остановила свои усталые очи? – так вот красиво и литературно размышлял Абрикосов, и не было зависти, был восторг и какая-то особенная, чистая и нежная, освежающая душу любовь.

Мелькнула дверь ванной, и Алена зачем-то завозилась в прихожей.