Мария Глушко - Мадонна с пайковым хлебом

Еще там, в поезде, Нина мечтала, как в трамвае припадет к окну, станет разглядывать улицы и дома, узнавать и вспоминать, но стекла замерзли и было не до того, она все прижимала сына и дышала на его головку поверх одеяла и думала, что это самое последнее ее скитание оказалось самым тяжелым.

Чем дальше отъезжали от вокзала, тем больше набивалось в вагон людей и даже вроде потеплело. На остановках кондукторша дергала протянутую вдоль вагона веревку, вожатый давал звонки, трамвай катил дальше, петлял, кружил, мотались из стороны в сторону стоявшие пассажиры, висли на ременных петлях.

Страшно было подумать, что опять придется выходить на этот мороз и опять ждать трамвая, но тут Нине повезло: едва успела выйти, подкатила «единичка», она тяжело поднялась на подножку, качнулась, с ужасом чувствуя, что сейчас выпадет назад, на мостовую, но кто-то за ней, ухватившись за ручки, вдавил ее в вагон.

Сесть было негде, а держаться нечем — руки заняты, — и она привалилась спиной к дверям; у бедра мотался мешок, оттягивая руку, хотя ничего, кроме пеленок и колбасы, в нем не было, он казался очень тяжелым — правду говорят, что в дороге и иголка весит.

Вышла на площади, стояла, оглядываясь, не знала, как добраться до улицы Ленина, она совсем забыла город. Какой-то старик посоветовал вернуться назад и пересечь две улицы, там она и выйдет к нужному дому, а иначе даст большой крюк.

У нее были деньги, те двести рублей, она могла бы взять такси или остановить какую-нибудь машину, но мимо проезжали только грузовики, и она пошла, задыхаясь от морозного воздуха, на спине и под мышками выступил пот усталости и, остывая, холодил тело. Она шагала механически, в каком-то полузабытьи, и только боязнь уронить ребенка удерживала ее сознание. Господи, кончится ли это когда-нибудь!..

Это были последние, самые трудные метры, но Нина знала, что пройдет их.

Сперва она подумала, что попала не туда, и вышла, снова взглянула на большой черный номер над распахнутыми воротами — да нет, все правильно. Опять шагнула во двор, привалилась спиной к глухой стене соседнего дома, согнув ногу, уперлась в нее подошвой, приспустила на колено свою ношу.

Во дворе начинались похороны. У крыльца с короткими перильцами на двух табуретках стоял красный гроб с прислоненными двумя тощими венками в бумажных цветах, толпились мужчины и женщины, пятясь разворачивался грузовик с откинутыми бортами, невысокий седоватый мужчина плакал и мял в ладонях барашковую шапку, две женщины в черных платках держали его под руки.

Нина обежала глазами тесный двор, сюда выходили чьи-то окна, в глубине лепились низкие сарайчики, и никакого другого входа в дом не было. Но она не могла пройти эти несколько шагов мимо чьего-то горя к деревянному крыльцу, возле которого стоит гроб.

Она подумала, что судьба словно нарочно подбрасывает ей всякий раз препятствиями вот теперь она, замерзшая, смертельно уставшая, вынуждена стоять тут, рядом с домом, где ждут ее тепло и отдых.

Она пригнулась, подышала внутрь одеяльца, постукала себя по боку сперва одной, потом другой рукой, краем глаза уловила какое-то движение возле гроба и поняла, что те женщины в черном и мужчина— он был уже в шапке — смотрят на нее. Одна из женщин обошла гроб, направилась к Нине, и Нина обмерла: эти глаза под сросшимися бровями, ямочки на щеках опухшего лица — боже мой, кого же они хоронят?!

— Ты Нина, да? — низким заплаканным голосом спросила женщина. — А я Вера. Как ты узнала?.. Ну иди, простись. Вот горе, вот горе…

Она забрала у Нины ребенка, и Нина стояла окаменело, с опущенными руками, не решаясь шагнуть. Кого же хоронят, кого же? — билось в ней, а Вера. уже подталкивала ее плечом, и она видела, как люди расступились, давай дорогу, она пошла, вое еще не видя, кто лежит в глубоком гробу…

Вера подвела ее к мужчине в высокой барашковой шапке, сказала:

— Папа, это Нина… Она узнала про маму, пришла проститься…

Нина встала у гроба, стойла так опустив голову и чувствуя, как все дрожит у нее внутри от испуга. Все смотрели на нее и чего-то ждали. Она понимала, чего они ждут: чтобы она нагнулась и поцеловала покойную. Но она не могла целовать эту чужую женщину с желтым лбом и знакомыми бровями, не могла заставить себя заплакать, она не чувствовала сейчас ничего, кроме облегчений и усталости, и думала о том, чтобы все это поскорее кончилось.

— Ну, все, — сказал мужчина в шапке, и сразу все задвигались, двое спрыгнули с грузовика, подняли гроб, понесли к машине, следом проплыли венки.