Мария Глушко: Мадонна с пайковым хлебом

Галка Вересова училась вместе с Виктором двумя курсами старше Нины, была сталинской стипендиаткой. Сохла по Виктору с первого курса, а когда Виктор с Ниной поженились, все бегала к ним, вязала пинетки, покупала байку на пеленки — для их будущего ребеночка. Виктор подшучивал над ней и бессовестно помыкал ею: «Знаешь, в Елисеевский завезли миноги, Нинка умирает, хочет миноги!» — и Галка мчалась на улицу Горького, в Елисеевский гастроном, выстаивала очередь, приносила миноги… Она была светлым и добрым человеком.

Галка Вересова погибла в сентябрьскую бомбежку, когда завалило бомбоубежище Лефортовского студгородка.

Подумать только, как сразу, в один день разломилась жизнь на две части — на «до» и «после», как сдвинулось все и перевернулись масштабы горя и радости, как из сегодняшнего дня хорошо видна вся жизнь «до», в которой все можно было исправить… А войну и смерть исправить нельзя.

Живот, наконец, отпустило, и Нина уснула под перестук колес, ей снилось, что они с Марусей Крашенинниковой принесли в аудиторию корзину красных крупных яблок, раздавали всем по одному и почему-то смеялись…

Во сне она забывала про войну, ей все еще снилась мирная жизнь.

Проснулась уже утром, поезд опять стоял — где- то недалеко от Пензы, — в окно с поднятой шторой било солнце, за окном тянулись пустые поля, все в белых гребнях изморози, по ним разгуливали большие птицы, в небе застыли белые комочки облаков; женщина в пуховом платке и ватнике шла по тропинке, несла на плече вязанку хвороста, следом бежала девочка в маленьких черных валенках и красных рукавичках — просто не верилось в это утро, что есть война.

Соседка, молодая красивая татарка, кормила детей: девочку лет десяти и трехлетнего мальчика с болячками за ушами и на голове. Рядом сидели две женщины — сестры — ночью они спали на полу — и, расстелив на коленях чистую холстинку, ели сало с хлебом и чесноком. В ногах у Нины пристроился незнакомый военный — может, сел ночью или перешел из другого купе. Он читал газету.

— Как вы себя чувствуете? — спросила соседка. У нее был гибкий певучий голос. — Вы ночью стонали.

— Спасибо, уже хорошо.

Ехали вместе пятые сутки и многое знали друг о друге. Например, эта красивая женщина — ее звали Халима — пробирается с детьми в Челкар. У нее погиб муж на западной границе, она хотела сперва вернуться в Казань, на родину, но потом раздумала: в Казани у нее — никого, а в Челкаре — родные мужа. Сейчас легче тем, кто в куче, добавила она. А сестры — молодые учительницы из Полтавы, их поезд разбомбило, и все вещи погибли, успели выскочить, прихватив документы и узелок с едой. Долго шли пешком, подсаживаясь в случайные поезда, оказались в Москве, узнали, что наркомат просвещения выехал в Куйбышев, теперь едут туда.

— И чого мы там нэ бачилы, у том Куйбышеве? Хто нас там ждэ?

Нине нравился их мягкий украинский говор, окрашенный юморком, возле них было уютно и спокойно, она вспомнила Наталку Приходько, любимицу их группы, и ее постоянную присказку: «Ничого, не сумуй, ще нэ вечир!»

Лев Михайлович — тот старик, что спал у нее в ногах, — беженец из Прибалтики, с самого начала войны скитался по городам, разыскивал племянницу, больше у него никого из родных нет. Теперь вот нет и дома. Знакомые в Москве сказали, что племянница выехала в Ташкент. С юмором и без обиды рассказывал он, как перепугало знакомых его «явление в Москве»: сперва приняли за бродягу — так обтрепался он за дорогу, — потом, когда узнали, испугались еще больше, решили, что осядет у них, и хором уговаривали ехать в Ташкент, даже деньгами помогли.

Льва Михайловича сейчас в купе не было, и Нина, уже привыкшая к нему, беспокоилась: не отстал бы!

Она спустила ноги, сунула их в ботики и отодвинулась к окну, освобождая место. Смотрела на учительниц, как вкусно едят они сало, закусывают чесноком. Сало толстое, розовое, с мясными прослойками, с мягкой смоленой шкуркой — и ей так захотелось этого сала, хотя бы маленький кусочек, помусолить во рту, она предчувствовала его вкус, и у нее даже заболело где-то под скулами… Но она скорее бы умерла, чем попросила, такой вот дурацкий характер, и почему я все усложняю? Она знала этот свой недостаток — глупую застенчивость, доходящую до абсурда. Маруся как-то говорила: «Ох, смотри, Нинка, худо тебе придется, тебя любой воробей забьет! «Размазню» Чехова читала? Вот ты и есть размазня».

Стараясь не смотреть на сало, она достала из- под столика сумку с продуктами, расстелила на столе газетку, вытащила хлеб, сахар кусочками и сыр — все, что осталось от пайка, которым снабдил отец. Нарезала сыр тонкими ломтиками, получилось много, и она сказала: