Пабло Туссет - Лучшее, что может случиться с круассаном

Снова сняв трубку, я набрал номер штаб-квартиры семейства Миральес. Вполне возможно, это был приступ сыновней любви.

К телефону тут же подошла маменька, что тоже было, прямо скажем, необычно. По первым же словам я заметил, что испуг у нее уже прошел, но она еще не до конца пришла в себя. Исключительно для того, чтобы выказать хоть какое-то участие, я спросил, почему меня тут же не известили о случившемся.

– Слушай, Пабло Хосе, неужели ты думаешь, что после всего этого я еще могу хоть что-то соображать? Кроме того, я звонила, но тебя не было, а потом совсем закрутилась. Твой брат ездил за ним в больницу.

– Значит, папа дома? Он может подойти к телефону?

– Нет, не надо его трогать. Как приехал, так сразу же рухнул в постель. Мрачнее тучи. Надеюсь, ты заедешь его повидать…

Не знаю, почему я согласился, но все же:

– Ладно, я могу заскочить на минутку завтра утром. Мне все равно надо в контору к Себастьяну, вот и заеду по пути.

– Отлично, приезжай около часа – выпьем чего-нибудь перед обедом.

Значит, мне придется остаться на обед. Ладно… завтра будет видно.

Я скрутил еще косячок и подлил себе кофе, надеясь, что мне удастся снова сосредоточиться на почте, но не получилось. В конце концов, ничего страшного: папенька слегка покалечился, и The First проявил минутную слабость – ничего сверхвыдающегося; но, видно, так уж у меня устроены мозги, что если они не хотят на чем-то сосредоточиваться, то ничего тут не поделаешь. Я встал с кресла и снова подошел к окну. Дождь кончился; по радио передавали какую-то песенку группы «Последний кадр» – голос, придававший значительность любой чепухе, про какую бы он ни пел, и мне как-то даже немного взгрустнулось, когда я обвел взглядом гостиную – настоящее поле боя, простиравшееся передо мной. Я даже испугался, что из джунглей комнаты выскочит борсог и начнет кусать меня за икры. При этой мысли мне стало так плохо, что я уступил еще одной своей дурной буржуазной привычке и подумал, что наконец настал момент приняться за уборку. Начать я решил со спальни, напоминавшей эпицентр урагана, но, обнаружив под грудой грязных носков, копившейся возле кровати, старое приложение к «Эль Пайс», отвлекся, пытаясь вспомнить, за каким чертом принес его домой. Благодаря этому тонкому отвлекающему маневру желание убираться у меня тут же пропало, я оставил носки валяться там, где они валялись, а сам отправился на кухню в поисках чего-нибудь съестного. У меня просто слюнки текли при мысли о глазунье в кружевах поджаристого белка и о тарелке жареной картошки, густо политой майонезом. Недавно загруженный холодильник давал мне право надеяться на это и на многое другое.

Я уже трудился вовсю, готовя себе жратву, когда в четвертый раз за день зазвонил телефон, причем именно в тот момент» когда картошка подрумянивалась на большой сковороде, а яичница слегка дымилась на маленькой.

– Слушаю.

– Э-э-эй, как ты та-а-а-а-ам?

Не выношу людей, которые не представляются, когда звонят. Все почему-то считают, что ты должен мгновенно узнавать их голос, даже если он звучит по какому-нибудь говенному репродуктору. Но этот голос я узнал сразу: это была Дюймовочка.

– Видишь ли, ты отрываешь меня как раз в тот момент, когда я жарю яичницу.

– Ну и что тут такого?…

К тому же мне не нравятся люди, которые звонят и ждут, что именно я должен поддерживать разговор. Утверждаю, что тот, кто звонит, должен сам подать повод, по крайней мере… Но Дюймовочка придерживается иных взглядов.

– Ничего. Просто говорю, что жарю яичницу.

– В это время?

– А что, яйца едят только в специально отведенное время?

Дюймовочка смеется. Что мне в ней нравится, кроме титек, это что она смеется, стоит ей палец показать. Спасительное качество.

– Слушай, у меня сейчас подгорит картошка…

– Ты же говорил – яичница.

– Яичница с картошкой. Жареной картошкой. Жаренной на масле. Оливковом.

Тут она хихикнула, но, подавив смешок, произнесла:

– Хочешь встретиться? Попозже.

– Когда?

– Не знаю. Ну, через какое-то время… Скажем, часов в девять. Хочешь – у Луиджи?

Картошка подгорела, но все равно была хороша. Я мигом уплел ее под майонезом, следом яичницу, и развалился на диване. Мной овладела лень, страшно захотелось посмотреть телик и между делом слопать пакетик арахиса, пока снова не разыграется аппетит. Я всегда считал, что смотрю телевизор меньше, чем следует; кроме того, я всегда смотрю его по утрам, когда волей-неволей приходится выбирать между новостями и каким-нибудь классическим шедевром. Само собой, я всегда выбираю новости, но довольно быстро начинаю жалеть, что не выбрал хорошую программу, которую смотрит большинство по пятому каналу со всеми этими декорациями: причудливыми лестницами и трамплинами. Таким мне всегда представлялся рай, который нам обещали братья из общины святой Марии, если мы не будем давать волю рукам во время службы. Короче, я нехотя встал с дивана и стал рыскать по шкафам в поисках хотя бы чего-нибудь чистого. Я нашел старую футболку, но стоило мне поднять руки, как она вылезала из брюк как раз над пупком. Тогда я вспомнил, что в доме есть зеркало, и подошел к нему: этакая колбасина под метр восемьдесят в наряде Фреда Перри времен Старски и Хутча. Я снова все перевернул, пока не наткнулся на рубашку, достаточно большую для моих статей, хотя и вытертую щетиной на воротнике. Хотя кому интересно разглядывать воротничок моей рубашки? Пожалуй, Дюймовочке; но на Дюймовочку можно положиться, кроме того, воротнички рубашек ей до фени. Хуже всего было то, что я чувствовал тяжесть в желудке: яйца, майонез, усилия, которые приходилось прилагать, чтобы влезать на табурет и слезать с него, копаясь в шкафах… К счастью, мне удался мощный и шумный выхлоп газов, освободивших кишечник и даже оставивших место для тарелки хлопьев.