Пабло Туссет - Лучшее, что может случиться с круассаном

Обстановка зала, куда мы вошли, состояла из овального стола и примерно двух десятков стульев. За другим окном во всю стену, сквозь металлические жалюзи виднелись огни города.

– Ты что, спятил? – сказал The First.

– Естественно, – ответил я.

– Пойми, кретин, тебе предлагают не отпуск в монастыре Поблет, тебе предлагают провести остаток жизни здесь, внутри. Ты хоть понимаешь, что это значит?

– А что? Если я не соглашусь, то все равно буду осужден провести остаток жизни – только не внутри, а снаружи.

– Будь добр, перестань нести бред… и прекрати курить эту пакость, а не то заработаешь размягчение мозга. Хватит тянуть: выйдем и скажем Игнасио, что не согласны.

– Значит, по-твоему, лучше, чтобы нас всех троих шлепнули в твоей машине?

– Пусть только попробуют. Уверяю тебя, прежде мы устроим им настоящую войну.

– Война уже давно идет. Ты что, не слышал, что сказал Свен Ужасный? А Дюймовочка: хочешь, чтобы она тоже погибла с высоко поднятой головой? А твои дети? Как они смогут стать такими же крутыми, как ты, если ты их не выдрессируешь?

Он на мгновение заколебался, и я воспользовался передышкой, чтобы привести новые аргументы.

– Подумай немного: если мы откажемся сотрудничать, нам и чудом отсюда не выбраться. Все, чего мы добьемся, это разозлим их, и они нас убьют. И наоборот, если согласимся, то выиграем время, а там, на воле, ты, может, придумаешь, как помочь мне бежать отсюда. Тебе не кажется, что легче устроить побег одному из нас, спокойно все обдумав и рассчитывая на внешнюю помощь?

– Отлично, тогда останусь я, а ты уйдешь с Хосефиной.

– Ты же слышал, что сказал твой друг: они согласны только на меня.

– Посмотрим.

Я решил сменить тактику.

– Себастьян, ты что не видишь, у меня слюнки текут?

Это его окончательно взбесило.

– Слюнки, говоришь? Хочешь, чтоб тебя засунули в какую-нибудь дыру?

– Ладно, хватит… Всю эту чертову жизнь ты обращался со мной как с нищим. Так вот, заруби себе на носу, что мне моя нищета очень даже нравится.

– Ты просто больной.

– Пусть, но лечиться я не желаю.

– Порешь чушь, и большее ничего.

– Отлично, но выслушай хоть раз в жизни эту чушь до конца, я повторяться не буду. Ни твой мир, ни твое окружение меня не интересуют. Бывает, иногда проникнешься к кому-нибудь симпатией, но почти всегда это то же самое, что проникнуться симпатией к морской черепахе: ты можешь наблюдать за ней, сидя на солнышке на террасе, но она не составит тебе компании, понимаешь? Мне никто не нужен; а тебе – да: тебе нужна публика, которая бы тобой восхищалась, этакие зеркальца, в которых отражались бы разные грани твоего величия: жена, дети, любовница, родители, друзья, клиенты, служащие, путешествия первым классом, призы на всех состязаниях, тебе нужно играть Дебюсси, водить «лотус», быть прекрасным любовником. Мне – нет. И знаешь почему? Потому что единственная форма восхищения, доступная большинству людей, это замаскированная зависть, а я не хочу, чтобы мне завидовали: мне это противно, стыдно, у меня от этого все внутри переворачивается, понятно? И вот что я еще скажу: возможно, какое-то время я действительно был болен, болен одиночеством, как Гадкий Утенок, как неандерталец, вдруг распрямившийся и утративший волосяной покров в мире кроманьонцев; так болен, что даже объехал весь свет, пытаясь догнать улетевших лебедей. Потом я обнаружил, что лебедей нет, разве что один или два на сотню уток – что здесь, что в Джакарте, – и мне было больно согласиться с этим, но кончилось тем, что я выработал собственный образ мыслей. С тех пор я предпочитаю ограждать себя от этого мира, который вы так скверно придумали. Что ты мне предлагаешь? Променять пиво на спортзал, Метафизический клуб на роскошную тачку, шлюх – на жену, которая будет видеть во мне только производителя, и любовницу, которая в качестве компенсации будет пару раз в месяц делать мне отсос? Спасибо, но я уже скроил себя по своей мерке, радуюсь жизни на свой лад, а такое про себя не всякий скажет.

Кажется, мой пыл возымел гипнотическое действие на The First, не привыкшего, чтобы я говорил в таком тоне. Сказал ли я то, что думал на самом деле? Хоть единожды объяснился начистоту со своим Неподражаемым Братом? Кто знает: так называемая правда – это всего лишь еще одна ложь, только лучше разрекламированная. Допустим, я сказал то, что мне показалось уместным сказать в тот момент The First, и я еще долго продолжал в том же духе, пока мне не показалось, что он начал кое-что понимать.