Анатолий Байбородин - Деревенский бунт [Рассказы, повести]

Но чудится …надо перекреститься… миновало злолетье, и доверчивый российский простолюдин зажил благими надеждами; блазнится бедолажному: вроде светает в родимом краю, тает гибельный сумрак, стихают в кремлёвской ограде содомские вопли да разбойный ор; и чудится, власть грядущая даст волю слову русскому, и слово, вырвавшись из чужеверного полона, вновь зазвучит по земле Русской в испоконной боголепной речи, в родимой песне, в древлеотеческой молитве и святом псалме. Но все лишь чудится, как заблудшему в степных потёмках мерещится призрачный свет далёкого отрадного жилья, мнится едва внятный навечерний звон; чудится… да так уж мы, русские, обманываться рады, чудные и чудесные, вечно чуда ждущие.

Деревенская привычка: что вижу, то пою, либо стишок плету. Помню, тёплым летним ветром, словно замахнуло меня, перекати-поле, в музей под открытым небом, что на сорок седьмом километре Байкальского тракта. Бреду через бурятскую зону, мимо рубленных юрт, крытых берестой, лиственничным корьём и зелёным дёрном, и вертится на языке потеха песенная: «Где ж ты моя узкоглазая, где, нет тебя в Бохане, нет в Усть-Орде…» А потом: «Вышла бурятка на берег Уды, бросила в воду унты…» Спохватываюсь: не дай бог буряты услышат, оскорбятся, хотя… могу ответить: де с любовию пою – люблю родной степной народ: дивлюсь, глядя на крепость и ловкость статных парней и мужей в ярких дэгэлах [201] Дэгэл – халат. с золотистыми застёжками, любуюсь, глядя на буряток с раскосыми птичьими очами, что целовались в степи с утренней зарёй.

Ох, завели бы в музее еврейскую зону, и пропел бы я соломонову «Песнь песней» юной еврейке с вечной печалью в чаровных ночных очах… Вспоминаю сокурсника – курчавый, смуглый на хазарский лад, балагуристый, ныне потешающий родных израильтян, – вспоминаю, как в университетской курилке Арам возглашал:

– Старики, свежий анекдот про жидов (видимо, он считал себя евреем, а не жидом, ибо жид – не нация, а лукавый нрав)… Умирала Сара Абрамовна. Рядом скорбел её сын… И тут на тополёвую ветку за окном прилетела птичка-синичка. «Птичка…» – прошептала умирающая Сара Абрамовна, и глазами показала на синичку. «Мамо, не отвлекайся…» – сказал матери сын». А мне вспомнилось: умирала реальная… скажем, Сара Абрамовна… и, всю жизнь отдавшая театру, театрально закатывая чёрные очи, слёзно просила дочь: «Золотце моё, не открывайте гроб, не показывайте меня – я буду некрасивая…» Дочь утешала: «Мама, не переживай, есть же грим. Будешь, словно невеста под венцом…» Вот так же в русской сказке, бабка велит деду: «Попроси золотую рыбку, чтобы сотворила из меня, старухи-вековухи, бравую молодуху…»

Проходя мимо тунгусской зоны, изрекаю с поэтическим подвоем: «У тунгуски глазки узки, / и как уголья черны, / я б женился на тунгуске, / говорят они верны…» Думаю, тунгусы на куплет не обидятся.

А вот и русская зона… Видится широкая, словно ладья, русская баба; вздымается яром от реки, плавно раскачиваясь под коромыслом, словно в больших вёдрах и не плещется вода, и в памяти всплывает: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт…»

Мимо, словно тонконогие цапли, процокали копытами моложавые стильные женщины, чудом завернувшие в этнографический музей, и вспомнилась усмешка сельского фронтовика: «Ежли бы в войну не бабы, а женщины жили, войну бы мы, паря, проиграли. Да, проиграли!..»

Бреду по музею и думаю: лишь музейные зоны и остались от России-матушки, что умиляла и умудряла поколения пословично-поговорочной, цветастой речью, народными обрядами, обычаями, что духом возносила народ к Небесам Божиим.

Намедни некая богатая вдова на просьбу о помощи столь слёзно прибеднялась, что помянулся ходовой еврейский анекдот, который я обратил в байку, а может, и в притчу… В некоем царстве, русском государстве жила-была богатая еврейка, вдова шинкаря, который оставил ей изрядный капитал и хоромный дом. И вот однажды явились к богатой вдове два бедняка, еврей и русский, и стали, худородные, просить Христа ради на жизнь. Вдова разохалась, сказала, что Мардохей, муж покойный, оставил её без капитала, а дом заложен. Но, помня о милосердии, сунула вдова голодранцам жалкие гроши, на которые можно было купить лишь два чёрствых пирожка, да и отпустила с Богом. Бедный еврей на прощание сказал: «Шо я скажу до вас, Муза Абрамовна, жить бы вам, так, как вы таки прибедняетесь…», а русский поправил бедного еврея: «Не дай Бог вам, Муза Абрамовна, жить так, как вы прибедняетесь…» Ушла голытьба, а на другой день в свирепом пожаре сгорел шинок, где зюзи подзаборные оставляли последние гроши, сгорел и хоромный дом, где Муза Абрамовна в тайниках прятала капитал. И осталась вдова в том, в чём выбежала из горящего дома. Доприбеднялась…