Анатолий Байбородин - Деревенский бунт [Рассказы, повести]

Приняли меня радушно, хотя и не усадили за стол, – некуда, и я притулился на краешек липинской кровати. Но плеснули в стеклянную пепельницу, – стаканы уже расхватали, – плеснули то ли портвейн «Три семёрки», то ли «Агдам», я те дам… Робко, стеснительно пил я лихое пойло из пепельницы, словно из черепа мятежного поэта, нюхал селёдку и, разинув рот, слушал земляков. Лишь однажды не выдержал, подивился:

– Впервые вижу живых писателей!

– А каких видел? – поинтересовался дородный степной прозаик.

– Мёртвых…

– Мёртвых? – степняк, нежданно-негаданно обидевшись, заузил раскосые глаза, и зрачки нацелились в меня, словно чёрные стрелы.

– Мёртвых…

– В гробу?

– Нет, в «Родной речи», в хрестоматии…

Говоря лишь о мёртвых писателях, я забыл, что и живого ведаю, Вову Липина, но вот беда-бединушка, не почитал я его за писателя – репортёришко… А в гостиничном застолье – трясущие самоличными книжками таёжные, степные самородки, у коих собутыльники льстиво просили автографы. Словом, у меня от волнения аж в зобу дыхание спёрло: в кои-то веки выпиваю с живыми …не с мёртвыми из хрестоматии… славными писателями! Может, луноликий степняк – грядущий Чехов, а чернявый гуран [194] Гуран – русский забайкалец, помешанный с тунгусами или бурятами. – Пушкин?..

Долго ли, коротко ли внимал я краснобаям, краснопевцам, но тут Вова Липин выманил в коридор и повёл в гости к Толе Кобылину – иркутский стихотворец, что прославился на фестивале.

Поэт, утопая в мягком кресле, купаясь в славе, смачно курил трубку, овевая душистым чадом смолистую бороду; а на подлокотнике восседала и ворковала юная голубка – похоже, муза. В апартаментах – именно апартаментах с тяжёлыми вишнёвыми шторами, мягкими креслами и греховно роскошными, деревянными койками, где могли улечься и трое, – в этих апартаментах на письменном столе среди поэтических книжек, среди разорённых закусок приманчиво топорщились две бутылки с недопитой болгарской «Томянкой».

– Проходи, старик, не стесняйся: наливай, выпивай. – Поэт радушно пригласил Липина, и Вова, поклонно ссутулившись, эдак бочком, вкрадчиво подчалил к столу.

Ну, и я следом – коль шлея под хвост попала – наливай и наливай: к сему на дармовщинку и уксус сладок. Церемонно подняв гранёный стакан, словно хрустальный бокал, Вова восхитился кобылинскими стихами. Выпили и, чуя, что поэту не до нас, – муза посетила, – тут же откланялись, пошли вон.

А родные мои земляки, смеркшие в табачном чаде, гудели, словно осы в гнезде. Кто-то уже затянул родную степную:

А как прознали земляки, где мы с Вовой гостили, тут же и осмеяли кобылинские стихи. Таков уж наш брат-сочинитель: «…я не читал стихов Кобылина, но скажу по стилю…» А после, в пух и прах поруганные на писательских семинарах, парни наперебой хвалили друг друга; и чем больше пили, чем жарче орали, тем гениальнее становились в глазах друг друга. И когда, обморочно закатывая глаза, Липин, – а Вове иркутяне крепко всыпали, – пропел свои стихи в духе Игоря Северянина: «Как хороши, как свежи были розы, моей страной мне брошенные в гроб» … и когда Вова, начитавшись, телесной жаждою томим, жадно выхлестал стакан «Агдама», мужики буйно забили в ладоши – гений!.. Ошалевший гуран заскрипел зубами, заиграл желваками: «Да Марку Сергееву, Вова, до твоих стихов, как до луны!.. А ещё и критикует, бездарь… Да тебе, Вова, иркутские рифмоплёты в подмётки не годятся…» Следом окосевший стихотворец повеличал Вову Липина вторым Блоком и третьим Пушкиным: мол, а второй я. Вова, грустно и смущённо улыбаясь, вяло противился:

– Ну, это уже слишком, это лишнее…

За поэтами впряглись в беседу и прозаики. Земеля мой, луноликий степняк, костерил Распутина, который раздолбал его повесть, камня на камне не оставил.

– На первое обсуждение не пришёл, – разорялся степной прозаик, – на второе – без рукописи, и говорит: «Это не рассказ и не повесть, а чёрти чо…» А рукопись, паря, не вернул. Присвоил, хочет использовать… Буду в суд подавать… Ишь распоясался… Сам-то… сам-то чего доброго написал, деревенщина?!

Спетые, сплочённые застольем, мужики согласно закивали, словно воробьи, клюющие просо. Я уже охмелел, осмелел и, коль без ума любил распутинскую прозу, то и заступился за писателя:

– Да тебе, земеля, до распутинского таланта, как до небес…

Слова мои прозвучали, словно гром средь ясного дня… Опомнившись, земляки бросились и на меня, грешного, вроде жалея, что угощали; вроде я заслан иркутянами в забайкальский стан… Гуран поскорбел: