Анатолий Байбородин - Деревенский бунт [Рассказы, повести]

– Я ить, Григорич, свою баушку до замужества не видел, её откуль-то с заимки приволочили. Зимой на санях припёрли. Она уж в девках засиделась, а я в парнях. И вот тестюшко мой будущий повёз её по ближним деревням. Завернёт к знакомцам и ревёт: мол, поспела девка… Кого поспела?! Переспела… Вот и к отцу моему подвернул, отец-то и говорит: мол, и у меня парень поспел… Посудачили они да и ударили по рукам – рукобитье, значит. Ведут девку… Она шали-то разматыват, а я смотрю да про себя-то крещусь: дай-то Бог, чтоб не шибко стара да не шибко крива. Но, гляжу, подфартило: брава девка, и глаза блестят.

– И что, в любви и согласии жили?

– Душа в душу. Зашумит, бывало, хоп её в ухо, и опять живём душа в душу…

– Поколачивал?

– Не-е, это я смехом. Сроду пальцем не тронул. А бывало, выпрягется из дуги, бровью поведу, она у меня как шёлковая. Убреду ли в тайгу орех добывать, на рыбалку ли уплыву, на второй день уж вроде сироты без её, все думушки о ей. И она, знаю, поджидаючи, все глаза проглядит. А уж как вернусь, дак, бедная, не знает, чем напоить, накормить, чем уластить… Вот так век и прожили.

…На фронте я, паря, воевал, на Украинском. И один старик, – он в немецкой оккупации жил, – случай рассказал. Может, кого и приврал. Но по чём брал, по том и продаю… Пошёл, бает, на тайную исповедь к попу, а у их свой батюшка, католический. И решил, дескать, проверить попа: не прислужник ли немецкий? Ходили слухи, а нету же дыма без огня… И вот, паря, на тайной исповеди старик и шепчет попу: мол, есть, батя, грех, убил двух прусаков и в завалинке зарыл. Батюшка ему грех отпустил… Да на другой день наехали немцы с полицаями и доступают до старика: дескать, где зарыл прусаков? Старик ковырнул в завалинке, вытащил спичечный коробок, а в нём два таракана – прусака по-ихнему. Хотели того деда в кутузку запихать, да больно уж ветхий. Плюнули и пошли. Вот и такие, паря, попы бывают.…

– Ты когда стал табачок покуривать? – спрашивает дед Лёня.

– Да лет с девятнадцати, однако.

– А я, паря, в четырнадцать пристрастился. Батя на меня гектар крапивы перевёл, и всё бестолку. Но не попускатся… Вот сосед мне и говорит: «Ты, Лёнька, возьми новенький кисет, набей в него табаку, сунь туда газетку и спички и в сено положи». Но я, паря, – был же ум, а, – так и сделал! Сунул кисет под сено с краюшку и жду. Вот пошёл батя сена коровам дать, подцепил вилами навильник, кисет и упал. Прибегает батя в избу темнее тучи. «Кто, – кричит, – в сеннике курил?» «Лёнька, наверно…» – говорит мать. «Пусть теперь в открытую курит. А то, едрит твою налево, спалит мне и сено, и стайку, и избу». Стал я, паря, в открытую табачок покуривать… Но отец, гляжу, весь извёлся, глядя на меня… И вот поехали сено косить. И дядька с нами. Тот шибко не курил, а так, другой раз баловался. Сидим, это, раз возле костра, чай швыркам. Дядька папироску закурил и мне даёт. Ну, я, паря, взял из костра головешку, подкурил, а папироса как пыхнёт, вроде взорвалась. Перепужался вусмерть… Как ещё глаза не выжег… А это тятя мой удумал: сговорился с дядькой, набили они в папиросу пороха да мне и сунули… С тех пор табак на дух не переношу. Кто курит табак, тот хуже собак. Так от…

Мамина сестра, тётя Лена, царствие ей небесное, вспоминала как-то за чаем в селе Яблоново…

Это Соня, мать твоя, кажется, Гришей ходила, вот-вот родить собиралась. А Гриня, отец твой, гармонь под мышку да и в клуб увалил. А тятька его, тоже Григорием звали, шибко сердитый был, взял ремённый чембур от конской сбруи – и в клуб. А там народу битком, концерт. Праздник был, навроде Седьмого ноябри… Гриня с какой-то девкой на сцене, в гармонь играет, а та поёт. Забрался тятька на сцену да Гриню-то и выходил чембуром. А народу говорит: дескать, у него баба на сносях, а он тут придуриват. Речь вроде сказал… Опосля стыдно Грине было в деревне жить – все над им смеялись, вот он на лесоповал и завербовался. Там и брат твой родился, Гриня.

Тятька наш, дедко твой Лазарь, как ему за сто перевалило, чудить стал. Бывало, в тайгу по ягоды сбегает, пустой вернётся, дак чо утварит: спать наладится, полено в голова, а подушку в ноги. Дескать, дурная голова ногам покоя не дала. Так и спит: голова на полене, ноги на подушке.

Помню, сестра Соня, мать твоя, купила в Домне у евреев платье, да с эдаким вырезом. Тятя шибко ругался: дескать, ты чо же это, как жидовка, будешь голым пупом сверкать?! Мужиков сомущать?! И не дал поносить…