Анатолий Байбородин - Деревенский бунт [Рассказы, повести]

Девушка, по-ребячьи угловато вскидывая над головой острые и быстрые локти и буруня воду ногами, угребла до самого берега; выйдя на песок, побрела, нагибаясь, подбирая ракушки с намытым в них илом и песком, а потом, всплёскивая руками и высоко взмётывая колени, бежала тёплым плёсом, и голосистый смех летал над водой, и руки, волосы загнанно метались над головой, из-под ног густо били брызги, и в них вспыхивали цветастыми зрачками азартные радужки…

Парень, искупавшись, устало лежал в лодке и смотрел, как девушка, тая в знойном мираже, вроде не бежала, а летела по-над самой водой… От того, что смотрел он слишком пристально, не мигая, в глазах поплыла водянистая рябь, и все в бегущей странно изменилось: вытянулись ноги, а голова, крохотная, запрокинутая, стала чуть видна… Но вдруг все в ней выправилось и тут же обмерло: застыли вспорхнувшие над головой руки и крылья волос, окаменел смех на счерневших губах, повисла над водой нога, замерли на фоне песчаной осыпи белые брызги, обнявшие собой негаснущую радугу; и послышался нудный, как зубная боль, нарастающий вой самолёта, и в зловещем покое перед взрывом – упреждающий глас с раскатистым эхом; потом всё на глазах обуглилось, обратилось в тень… Видение, осев лишь в потрясённой памяти, тут же пропало с глаз; снова шалый смех колыхал её губы, снова руки и волосы сплетались и вились в озёрной пляске, а из-под ног били брызги, осиянные заполошной радужкой… Истомлённо и счастливо дыша, девушка забралась в лодку, склонилась над ним, лежащим, укрыв льющимися волосами, словно тайным покровом…

В село греблись уже впотьмах, когда поперёк озера стелилась рябая, бледно-жёлтая тропа, и с вкрадчивым всплеском опадали в озеро незримые весла, журчала, обмирая, вода в корме, и девушка, кутаясь в морской китель, отчаянно пела:

Они плыли к селу, уплывая из миражной озёрной юности: паренёк, посулив девушке скоро вернуться, укатил в город, который цепко ухватил его в каменные объятья и не отпустил, а девушка осталась в памяти, как оборванный светлый сон.

Озеро – смирное, податливо-тёплое, напарившее свои обильные телеса в солнечной бане и теперь, широко растелешившись, ласково и дремотно глядящее в линялое небо зазеленевшими глазами, на которые млело осыпаются белёсые ресницы; озеро – нежно щекотящее ребятишек заалевшей на закате, игривой рябью, а с бывалых и усталых смывающее прохладными придонными струями тоску и унынье; озеро – изъезженное моторками, с болью рвущими тонкий озёрный покой на птичьих зорях; вдоль и поперёк процеженное, изборонённое неводами; озеро – все терпящее, щедрое злой и доброй руке, – озеро кормило и поило человека от живота, дарило благостный роздых от житейской смуты на зоревых, призрачно-синих водах, тепло подрумяненных у песчаной косы; питало всякую божью тварь, бредущую и ползущую к солнечным плёсам; досыта, до буйного зелёного пьяна поило землю окрест себя: желтоватые степи, бурые таёжные хребты, приозёрные луга, сельские огороды; но однажды… однажды, потемнев с лица, угрюмо затаившись, потом обиженно всхлипнув, озеро бранливо помянёт человека, неудержного в своекорыстной добыче, взметнёт вдруг в занебесье тёмные ярые крылья и… полетит… полетит с диким посвистом, словно надумав унестись с многогрешной земли; и, разбиваясь о скалы могучей грудью, от ярости взмётывая злые белые когти, бесясь и бессильно рыдая, с пеной у рта будет отрыгивать на песок всё, что уже мутит надсаженную утробу; разворочает худые старые мостки, с которых бабы черпали воду и полоскали потное бельё, размечет незачаленные лодки, унесёт в пучину, а после перевернёт и захлестнёт волной привязанные на цепи; и много дней и ночей будет реветь раненой медведицей, пугая и на чём свет стоит понося человека; не приведи бог угодить рыбаку в свирепые ледяные объятья озера, – сглотит и долго будет рокочуще хохотать во всю многоверстную пасть, выманивая эхо с обмерших от испуга хребтов, куражась над человеком, торопливо взявшим в ум, что уже объездил, приручил дикую и вольную птицу; и не одна хмельная, отчаянная голова, рискнувшая потягаться с волной, находила себе упокой и вечное похмелье в глухих придонных травах-шелковниках; но… погуляло вволюшку, горько утешило заскрипевшую в недобром предчувствии, сохнущую грудь, упредило человека, чтобы брал, да чуру знал, и в одно ясное утро озеро вдруг разом трезвело, таилось в утреннем смущении; а уж к полудню, покорно выстилаясь на зализанном песке, поигрывая выброшенными белыми ракушками, изумрудной куделью травы-шелковника, обрывками старых верёвок, берестяными наплавами от сетей и неводов, банками, склянками, мятыми бездонными вёдрами, робко омывало человеку натруженные ноги и, словно вымаливая прощение за недавнее буйство, доверчиво приникало к ногам, оглаживало, щекотало рябью; и опять умиляло человечий дух своей Божьей красой и лаской.