Михал Айваз: Возвращение старого варана

Раковина уже проникла внутрь на треть своей длины, я оставил безуспешные попытки вытолкнуть ее и покорно сидел у двери, но тут трамвай дернулся и поехал. Раковина торчала снаружи, как гигантский откидной указатель поворота, сначала она беспомощно раскачивалась, а потом упала наземь – как раз в тот момент, когда трамвай обгонял такси. Автомобиль врезался в раковину и отбросил ее в сторону, она вылетела на тротуар и сбила там несколько урн, которые с грохотом покатились по каменной брусчатке, из них сыпались пустые бутылки, мятые бумажные коробки и гнилые яблоки.

Дома я сразу лег в постель и тут же уснул. А раковину я вскоре встретил снова: мы с друзьями ехали на машине по шоссе и я увидел, что она устало движется в его крайнем ряду. Она ползла прочь из Праги – вероятно, возвращалась в океан после неудавшейся миссии. Мне подумалось, что теперь, наверное, они пошлют кого-нибудь другого, теперь меня будет гонять по ночным улицам, к примеру, кальмар.

Из окна на первом этаже дома, мимо которого я иду, доносятся отчаянные крики о помощи. Я взбираюсь на подоконник и прыгаю внутрь, попадаю в комнату с тяжеловесной темной мебелью, с покрывалами, окаймленными бахромой, с грудами всевозможных подушечек, с потемневшим пейзажем на стене, изображавшим Неапольский залив. За массивной двуспальной кроватью на полу что-то мечется, слышны пыхтение, крики и удары. Я спешу к месту схватки и вижу: молодая женщина в черном платье с тоненькими лямками и глубоким вырезом на спине воюет с ящером! Это, бесспорно, комодосский варан (varanus komodoensis), который живет на острове Комодо в Индонезии и достигает в длину трех метров. Зоологи считают, что вараны на Комодо выросли так потому, что на острове у них не было естественных врагов. Подобно святому Георгию, я кидаюсь на варана, хватаю его за отвисшую складку кожи на шее и хорошенько встряхиваю. Пока я вожусь с ним, жалобные крики не утихают. Вдруг я понимаю: на помощь зовет не женщина, а варан! Я отпускаю животное, сажусь на потертый ковер и, снедаемый сомнениями, наблюдаю за схваткой. Действительно, судя по всему, атакует женщина, а варан – только жертва. Если на Комодо у него не было никаких врагов, то здесь дело обстоит иначе. Варану явно следовало остаться в Индонезии. Тогда мы с ним не очутились бы в такой неприятной ситуации; я не знал, как мне поступить: с одной стороны, варан был объектом нападения, с другой – мне казалось безнравственным в драке человека с ящером защищать ящера. Гегель упрекает Канта в том, что его категорический императив носит формальный и абстрактно обобщающий характер, а потому им невозможно руководствоваться в конкретных ситуациях. «Поступай лишь согласно такому правилу, которое ты мог бы желать возвести в общий закон». Общим законом должно стать «помогай жертве» или же «помогай женщине, если она дерется с вараном»? Кант говорит: «Пусть человек будет в твоих действиях целью, а не средством». А что варан – может ли он стать средством? Об этом в «Критике чистого разума» не сказано ни слова. Конечно, Канта отчасти оправдывает то, что он, как известно, ни разу не покинул Кенигсберга (хотя и любил порассуждать о том, что после смерти мы будем жить на других планетах) и потому не мог видеть комодосского варана; с другой стороны, о таком крупном животном, как трехметровый варан, он мог бы упомянуть хотя бы в нескольких строчках. Возможно, теперь варан преследует его на бескрайних пустынных равнинах какой-нибудь звезды.

(В этом, мне думается, заключается беда философии: на нашем пути постоянно встречается какая-нибудь тварь-исключение, к которой неприменимы законы философии. И кто прав – эта тварь или философские максимы? Об этой проблеме я однажды читал лекцию в лифте, инкрустированном янтарем. С одной стороны, мы не можем отделаться утверждением вроде «тем хуже для тварей», но, с другой стороны, отказываемся признать, что наша великолепная система идей должна зависеть от какого-то противного чудища. При этом, с одной стороны, от нас ускользает относительность понятия «чудовищность» – ведь не будь человека с его критериями оценки, не было бы и чудовищности; а с другой – в замкнутом круге, в котором мы очутились, вообще не может быть никакого доказательства: чудовищным нам кажется то, что выходит за рамки нашего миропорядка, но в то же время мы заявляем, что сбой нашего миропорядка вовсе не служит доказательством его порочности, потому что речь идет всего лишь о чудовище.)