Ник Хорнби - Футбольная горячка

Я не говорил об этом ни дяде, ни Майклу – не хотел показаться парню снисходительным: мол, футбольная горячка – это такая болезнь, которая поражает только детей, но когда мы уходили со стадиона, тайком попрощался с полем. К тому времени я уже достаточно начитался поэзии и, если случался возвышенный момент, сразу узнавал его. Детство умирало – целомудренно и пристойно, – так что же еще оплакивать, если не эту потерю? В восемнадцать лет я наконец вырос. Взрослость не мирилась с одержимостью, которая мной раньше владела. Если требовалось пожертвовать Терри Манчини и Питером Симпсоном, чтобы понять Камю и спать с дергаными, невростеничными гуманитарками, что ж, пусть так оно и будет. Жизнь только начиналась, так что «Арсеналу» пришлось уйти.

1976-1986

Оказалось, что мое охлаждение к «Арсеналу» не имеет ничего общего с ломкой характера, девчонками, Жан-Полем Сартром или Ваном Моррисоном, а наоборот – проистекает из неумения Кидда-Степплтона мощно атаковать. После того как в 1976 году ушел Берти Ми, а его преемник Терри Нейл перекупил за 333.333 фунтов у «Ньюкасла» Малкольма Макдональда, моя приверженность клубу таинственным образом начала возрождаться, меня потянуло на стадион, и в начале сезона я возвратился на «Хайбери», полный идиотских надежд, как в начале семидесятых, когда меня одолевала горячка. Если я не ошибался, полагая, что мое охлаждение к футболу было связано с приходом зрелости, значит, эта самая зрелость длилась не больше десяти месяцев, и к девятнадцати годам наступило второе детство.

Никто не считал Терри Нейла спасителем. Он явился из «Тоттенхэма», и это не красило его в глазах многих болельщиков «Арсенала». Да и в «Тоттенхэме» Нейл не сделал ничего особенного – только не допустил перехода команды во второй дивизион (хотя такое падение было предрешено). Но он по крайней мере оказался новой метлой, а в нашей команде накопилось по углам немало паутины. Судя по количеству болельщиков, которые пришли на первую под его руководством игру «Арсенала», я был не единственным, кто питал надежды на новую зарю.

Но на самом деле Макдональд, Терри и новая эра клуба лишь отчасти способствовали моему возвращению под отчий кров. Просто я снова почувствовал себя школьником, и, как ни парадоксально, произошло это, когда я уже не учился в школе, а поступил на работу: после вступительных экзаменов в университет я подыскал себе место в огромной страховой компании в Сити – видимо, рассчитывал, что, сделавшись частицей города, дам некий выход своему очарованию Лондоном. Но все оказалось не так-то просто. Жить в городе мне было не по карману, и я ездил на работу из дома (почти вся моя зарплата уходила на железнодорожные билеты и выпивку по вечерам). Я даже не завел знакомства с лондонцами (хотя был твердо убежден, что истинные лондонцы – это те, кто живет на Гиллеспи-роуд, Авенелл-роуд или Хайбери-Хилл, но они мне никогда не попадались) – мои коллеги были по большей части такими же, как я, молодыми ребятами из пригородов.

И вот, вместо того чтобы начать жизнь взрослого обитателя столицы, я так и остался подростком с окраины – раздражающе безмозглым, каким был в школе (компания, где я работал, со дня на день должна была переехать в Бристоль, и мы все страдали от безделья); мы сидели в ряд за столами и, как один, изображали, что работаем, а вконец озлобившиеся инспектора, хоть и плевали на сидящее в крохотных закутках начальство, взирали на нас свирепее ястребов и, как только времяпрепровождение персонала становилось не в меру шумным, спешили сделать нам выговор. В такой обстановке футбольная тема была обречена на успех, и все длинное, смертельно жаркое лето 1976 года я проговорил о Чарли, сезоне двойной победы и Бобби Гоулде с одним из моих коллег – увлеченным и, следовательно, свихнутым фанатом, который собирался стать полицейским, как я выпускником университета. И вскоре былой пыл снова взял меня за горло безжалостной рукой.

Истинные болельщики клуба неизбежно где-нибудь встречаются: в очереди за билетами, в торгующем чипсами киоске или, скажем, в туалете станции техобслуживания; и, согласно этому закону неизбежности, я столкнулся с Киераном через два года – после финала Кубка 1978 года. Он сидел на парапете рядом со входом на «Уэмбли», ожидая друзей – его стяги горестно обвисли в послематчевом унынии, и я понял: не время вспоминать, что, если бы не наши разговоры в конторе в то лето, я бы, наверное, не пришел сюда сегодня и не сник бы точно так же в душе, как он с лица.