Ник Хорнби - Футбольная горячка

В начале второго тайма Мик Джонс прорвался по краю, навесил Алану Кларку, и тот до смешного примитивным кивком головы направил мяч в ворота – «Лидс» открыл счет. Как всегда, этот гол стал единственным в игре: мы попадали в штангу, во вратаря, в небо, выбивали за линию ворот, но все это были символические трепыхания финального матча – арсенальцы прекрасно понимали, что все их усилия тщетны.

По мере приближения финального свистка я все сильнее сжимал руками голову от горя – знал, что это чувство поглотит меня целиком, как во время суиндонского матча. Мне было пятнадцать, и я не мог, как в 1969 году, найти утешение в слезах, только помню, что у меня слегка подгибались колени. Я не переживал за команду или за других болельщиков – я переживал за себя и теперь понимаю, что все футбольные горести сводятся именно к этому. Когда наша команда проигрывает на «Уэмбли», мы вспоминаем о коллегах или одноклассниках, с которыми предстоит встретиться в понедельник, и об уже не раз испытанном кошмаре. Как я мог настолько подставиться? Я чувствовал, что у меня не хватает смелости оставаться футбольным фанатом. Неужели можно решиться подвергнуться всему этому снова? До конца жизни ходить на «Уэмбли», чтобы в результате вновь испытать подобный ужас?

Я почувствовал, как кто-то обнял меня за плечи, и только тут понял, что рядом стояли три болельщика «Лидса» – старик, его сын и внук.

– Не горюй, парень, – произнес старик. – Они еще вернутся.

Какое-то мгновение казалось, что он меня поддерживал, пока не прошел самый острый приступ горя и я не обрел силу в ногах. И в ту же секунду к нам протолкались два свихнувшихся болельщика «Арсенала» – горевшие злобой глаза не оставляли никаких сомнений в их намерениях. Я отступил, а они сорвали шарфик «Лидса» с шеи малыша.

– Отдайте! – потребовал отец, понимая всю бессмысленность своего протеста, но зная, что должен так поступить, иначе окажется слабым родителем. Короткое мелькание кулаков, и двое взрослых отлетели назад. Напуганный, испытывая приступы тошноты, я кинулся по проходу домой. Только так мог закончиться сотый финал Кубка.

Осенью 1972 года произошли перемены. «Арсенал», самый английский (то есть самый мрачный и жесткий) из всех клубов, огорошил нас континентальным поведением и в полудюжине игр в начале сезона продемонстрировал тотальный футбол (объясняю для тех, кто имеет о футбольной тактике только общие представления: тотальный футбол – изобретение голландцев. Он требует от всех игроков на поле гибкости: защитники должны атаковать, нападающие играть у центрального круга – эдакая версия постмодернизма, и она пришлась по душе интеллектуалам). В ту осень негромкие, одобрительные аплодисменты стали такими же привычными, как шарканье шестидесяти тысяч ног в предыдущем году. Представьте себе, что госпожа Тэтчер возвращается из Брюсселя и начинает вещать об опасностях ура-патриотизма, и вы поймете всю невероятность превращения.

В первую субботу сезона мы победили «Лестер», а потом со счетом 5:2 разнесли «волков» (причем голы забили защитники Макнаб и Симпсон). «Я никогда так не восхищался игрой „Арсенала“, – писал на следующее утро корреспондент „Дейли мейл“. – Команда была гораздо лучше, чем в дюжине встреч в год своей двойной победы». «Арсенал» изумительно изменил характер, – вторил ему «Телеграф». – Исчезла былая грубость, прекратилась маниакальная охота за головами противника. А на смену пришли выдумка и импровизация".

В первый, но, конечно, не в последний раз я начал думать, что настроение и удача «Арсенала» есть не что иное, как отражение моих ощущений. Не то чтобы мы оба играли блестяще и выигрывали (хотя в последнее время я сдал два школьных экзамена и чувствовал, что преуспел в жизни), но летом 1972 года мне показалось, что жизнь внезапно сделалась какой-то сумбурной и чужеродной, и этому превосходно и необъяснимо соответствовала новая искрометная, континентальная манера моей команды. Игра с «волками» поставила всех в тупик – пять голов, качество проходов (Алан Болл превзошел самого себя), довольное гудение болельщиков и поистине воодушевляющие отзывы обычно враждебной прессы. И все это я наблюдал с нижней восточной трибуны вместе с отцом и его женой – женщиной, о которой всегда думал, если думал вообще, как о Враге.

В течение четырех или пяти лет после того, как расстались мои родители, я не задавал отцу никаких вопросов о его личной жизни. Отчасти это и понятно: в том возрасте у меня не хватало ни слов, ни нервов для таких разговоров. Но не все можно легко объяснить: мы оба, в меру своих сил, старались не упоминать о том, что случилось. Когда отец уходил, я знал, что существовала другая женщина, но никогда не спрашивал о ней, и мое восприятие отца было забавно неполным. Я знал, что он работал и жил за границей, но не представлял его жизни: отец появлялся, вел меня на футбол, спрашивал о школе, а потом на очередные два месяца исчезал в неизвестности.