Лаура Рестрепо - Леопард на солнце

– Догола, – приказывает Нандо.

«Леониса» такой ширины и плотности, что напоминает бронежилет, а его бретели и резинки так туги, что отпечатываются на ее белой девической коже. Ее руки бродят за спиной, возятся вслепую с упрямыми петлями, пока наконец не расстегивают их. Застежки пружинно стреляют, и в послеоперационной палате груди Аны появляются залитые зеленым светом среди устаревших хирургических аппаратов, выкрашенных кремовой краской. Нандо глядит на нее недолгое время, и велит ей снять оставшуюся одежду и лечь с ним на каталку.

– Их видели две проходившие мимо медсестры, они-то потом и стали рассказывать. Они говорили, что Ана Сантана была совершенно голая, сидела на Нандо верхом, и они занимались любовью.

– А как же он мог, с только что зашитым разрезом на груди?

– А он и не мог. Он был слаб и измучен болью, и толку не вышло. У него не встало, и в тот момент исполнилось предсказание.

– Какое предсказание?

– Первое предсказание Роберты Каракола.

Когда Ана Сантана выходит из реанимационной палаты, застегивая блузку, растрепанная, с пунцовыми от стыда щеками, она сталкивается с адвокатом Мендесом – он, вместе с Пташкой Пиф-Паф, Симоном Пулей и Кудрей, идет повидать Нандо. Найдя Нандо в сознании, он рассказывает ему, что через несколько минут после того, как они покинули тюрьму, там в коридоре взорвалась бомба, задев осколками одиннадцать заключенных в соседних камерах. Пташка Пиф-Паф и остальные подтверждают это: они были свидетелями взрыва, о котором уже сообщили по радио.

– Ты спас мне жизнь, – говорит адвокату мнимый больной. – Откуда ты узнал, что меня хотят убить?

– От Алины Жерико.

– Я опять твой должник. Ты и на этот раз не позволишь уплатить тебе долг?

– Позволю, Нандо. На этот раз – да.

– Смотрите, какие бывают в жизни совпадения. В те же дни, когда Нандо был в Центральной больнице Города, самый престижный пластический хирург Порта амбулаторно сделал Мани операцию, чтобы удалить шрам на лице.

– Так и было. Но заметьте разницу. Нандо вскрыли старую рану, тогда как Мани удалили ее навсегда.

– Кто-нибудь навещал Нандо во время его, так скажем, выздоровления?

– Да, Ана Сантана каждый день ходила к нему в больницу. Приходила с рассветом, приносила ему сигареты «Индианка» и фасоль домашнего приготовления. Он обращался с ней ласково, как никогда раньше, но звал ее не Ана, а Милена. Эта путаница имен стала постоянной, вплоть до того, что Нандо Барраган окончательно вычеркнул из своего словаря настоящее имя жены.

– И Ана не возражала?

– Нет. Она легко свыклась со своим новым именем и новой личностью, и благодарно принимала немыслимую прежде ласку, которую ее муж стал к ней проявлять. Однажды она даже решилась пожаловаться ему на его мать. Она сказала, что Северина продала их брачное ложе, подарок Нарсисо, в один шикарный отель, купивший его, чтобы начать льготную программу, с подарками и скидками, для молодоженов, приезжающих на медовый месяц.

– Неважно, – сказал Нандо. – Оно и лучше. Это было дурацкая штуковина.

Ана возразила:

– Но где же мы теперь будем спать?

– Спи со мной, Милена, в гамаке.

Генерал с внушительными патриотическими усами и пятнами плесени на лице разглядывает со своего холста Мани Монсальве, ведущего конфиденциальную беседу с Тином Пуйуа в главном зале своей резиденции, перед холодным камином.

– Мани, после того как он велел убрать со своего лица шрам, стал немного походить на зеленого генерала с портрета. По крайней мере, такой слух распускала, преисполнившись гордости, сеньорита Мельба Фоукон – она ставила это себе в заслугу.

Но сегодня на лице Мани – сумрачное выражение дикого лесного зверя, которое испугало бы сеньориту Фоукон. Тин Пуйуа, напротив, снова выглядит самоуверенным, снова чувствует себя свободно, он словно подключился к высоковольтному источнику энергии и за долгие месяцы впервые оказался в своей тарелке. За время, прошедшее со вчерашнего вечера, он возвратил себе утраченное место в сердце своего патрона, и говорит с ним шепотом, шепчет в самое ухо, хотя они одни в огромном помещении – так близко друг к другу, что их руки соприкасаются.

– Разве Мани не питал отвращения к физическому контакту с людьми?

– Да, но в тот день ему нужна была поддержка Тина.

Между ними витает та братская близость, что объединяла их некогда, во времена пережитых вместе опасностей. Они снова одинаково смотрят, одинаково чувствуют, повторяют одни и те же слова, дышат в унисон, проявляют одинаковые рефлексы, как когда они были лучшими дружками, товарищами до конца во всем хорошем, а особенно в дурном.