Джей Рейнер - Доизвинялся

Она позволила себе усмехнуться.

– Перестань, Марк. Ты когда уезжаешь?

Я пожал плечами:

– Наверное, скоро. Они хотят, чтобы я как можно быстрее прилетел в Нью-Йорк, поэтому…

Линн поиграла ключами, которые еще держала в руке.

– Тогда я просто оставлю их пока у себя и вернусь, когда тебя тут не будет.

– Тебе вообще нет необходимости уезжать.

– Думаю, есть, милый. Так будет лучше. Тогда у тебя будет свобода. Тогда у нас обоих будет свобода. – А потом: – Я рада за тебя. Уверена, тебе это на пользу.

– Мне ты на пользу.

Ни с того ни с сего вид у нее стал невыразимо печальный. Мне захотелось обнять ее, но разделяющее нас расстояние было слишком велико.

– Ты ко мне приедешь в Штаты? Может, я испеку тебе какой-нибудь фирменный пирог с птицами.

– Очень бы хотелось, – сказала она, но по тому, как поникли у нее плечи и взгляд опустился на книги, которые она держала, было очевидно, что Линн эта мысль совсем не нравится.

Поворотные моменты нашей жизни мы нередко видим, лишь оглядываясь назад. Когда они наступают, мы чересчур поглощены гнусными мелочами настоящего, чтобы разглядеть, куда оно нас заведет. Но не на сей раз. На меня снизошло одно из «оглушительных мгновений» отца. Если представить себе мою жизнь как обед со многими переменами (и давайте будем честными – по большей части она действительно таковой являлась), то я покончил с закусками и разминался перед главным блюдом. Разумеется, пока я ужасно насвинячил. Я проливал вино. Я ронял на пол приборы и забрызгивал соусом тонкие льняные салфетки. Я даже плевал иногда на еду, потому что мне не нравился ее вкус.

Но это не важно, потому что, смотрите, вот идут официанты. Роговыми и стальными ножиками они соскабливают грязь, с заученной фацией достают из потайных карманов белые передники. Она перестилают скатерти, раскладывают новые приборы, ставят передо мной прозрачные колокола винных бокалов, только что отполированных до блеска. Предстоит отведать новые блюда, испытать новые вкусы, и на сей раз я не пролью, не уроню, не напачкаю. Я не стану отталкивать недоеденную тарелку. Я готов ко всему, что мне собираются преподнести. Не сомневайтесь: все будет хорошо.

Сидя за столиком в глубине сырного ресторанчика, который я нашел в двух кварталах к северу от Юнион-сквер в центре Нью-Йорка, я старательно делал вид, что все в порядке. Ресторанчик назывался «Пик Маттерхорн», и внутри, естественно, уютно пахло сырным жиром и горячим вином. Владелец был итальянским швейцарцем по имени Бруно, который каждый вечер садился в последней кабинке у двери на кухню, втискивал между банкеткой и краем стола свой огромный живот и оттуда руководил персоналом из молодых чешских официанток, каждая из которых была настолько же светленькой, насколько он смуглым.

Обстановка была эклектичной: стены обшиты старыми, мореными сосновыми досками, у каждой кабинки – собственный резной навесной потолок: ну прямо альпийское шале. Но ламинированные скатерти были в красно-белый горошек, и вдоль стен стояли пузатые бутылки красного вина в соломенной оплетке. Как выяснилось, Бруно, боясь, что Нью-Йорк еще не готов для швейцарского фондю, попытался создать здесь швейцарско-итальянскую тратторию (уйма разного мяса гриль под густым сливочным соусом с грибами и соответствующее обслуживание) и обнаружил, что вот к этому-то Манхэттен определенно не готов. Поэтому он вернулся к плану А и начал подавать фондю. Вот тогда пошли клиенты: пары средних лет с дальних окраин, которые с нежностью вспоминали первые годы брака в начале семидесятых, когда фондю было в моде, и молодые геи из Виллиджа, которые считали заведение сущим кичем, и растерянный бывший ресторанный критик с новым назначением в ООН, который размышлял, не совершил ли самую большую ошибку в своей жизни.

Эта попытка скрыться в «Пике Маттерхорн» не имела никакого отношения к моему папе, хотя мне вполне понятно, почему кое-кто мог бы так предположить. Андре Бассе был швейцарцем, но фондю ни в грош не ставил.

– Тысяча лет цивилизации, и это лучшее, на что они способны? Галлон кипящего вина и десять фунтов сыра? И это они называют поварским искусством?

Он ненавидел любую моду, а когда я был ребенком, фондю как раз было в моде, поэтому он не желал к нему прикасаться. А вот мама была твердо настроена не оставаться в стороне. Фондю – единственное блюдо, которое до смерти отца она на моей памяти готовила, да и то лишь однажды. О самом блюде у меня сохранились лишь скудные воспоминания, если не считать запаха, пока оно готовилось, и того, что я обжог расплавленным сыром небо. Лучше я помню, как мама макала кусочки французского багета в стаканчик с вишневой водкой, который стоял возле ее (и только ее) тарелки, а потом опускала их в горшок. Она поступала так с каждым кусочком хлеба и делала это с точностью и изяществом, точно фондю не будет настоящим, если не соблюсти ритуал. Помню, как хмурился отец, как неконтролируемо хихикала мама, как мы, маленькие мальчики, ей вторили, потому что обычно невозмутимая и сдержанная мама была такой забавной, когда смеялась. (Правда, мы не стали вместе с ней кричать папе «мальчик с гор», от чего папа краснел и смущался.) На следующее утро завтрак готовил отец, а мама лежала в кровати, потому что, как он сказал, «заболела». Разогревая молоко для овсянки, он напевал себе под нос – плита вновь стала его владением.