Ирина Муравьева - Детские годы сироты Коли

— Коля! — завопил отец и тут же схватил его огромными горячими руками, — Коля, да ты что!

Но больше Колька уже ничего не помнил.

Прошло несколько дней.

Кажется, все это время он был нездоров, потому что к нему приходил участковый врач, прослушивал его и простукивал. Каждый день бабка заставляла его пить какие-то таблетки, от которых ужасно хотелось спать и было очень сухо во рту. Потом бабка почему-то исчезла, и мать сказала, что она тоже заболела и поехала лечиться. Колька уже встал с кровати и тихо ходил по дому, не зная, куда себя девать. Мать разрешала ему смотреть телевизор и не заставляла читать ей вслух. В душе у Кольки наступило отупение, и все стало безразличным. Еду мать не готовила, а просто покупала в соседней кулинарии и разогревала на плите. Иногда она забывала накормить Кольку, потому что самой ей совершенно не хотелось есть и она могла, не евши, пролежать целый день на диване, кутаясь в свой серый платок.

Наступила среда, 26 августа. Показывали фильм “Бриллиантовая рука”. Мать подошла к Кольке сзади, перегнулась через его стул и выключила телевизор. Колька задрал голову и посмотрел на нее.

Похожая на козу незнакомая женщина отвела глаза.

— Коля, — сказала эта женщина. Кольке показалось, что рот ее полон травы, и она хочет ее проглотить. — Коля, у нас в семье сложные обстоятельства. У нас большая беда, К—к—коля, — коза подавилась травой, — и мне нужно уехать из Москвы, чтобы поправить свое здоровье. Бабушка тоже лечится…

Два выпуклых глаза неподвижно смотрели на Кольку.

— Но ты должен пойти в школу, — сказали глаза, и рот повторил за ними, как эхо: — “ Д—д—должен—н—н…”

— Ладно, — вдруг ответил Колька и почувствовал, что у него запекло голову, словно опять начался сон про лодку. — Ладно.

— Так что поначалу ты пойдешь в ту школу, где тебя знают и любят…

Коза вытянула вперед руку и погладила его очень горячей ладонью. Колька судорожно отдернул голову от ее руки.

— А потом, — давясь травой, заторопилась она, — потом мы, конечно, заберем тебя обратно. Это — вынужденный поступок, и все это не продлится больше двух-трех месяцев…

— Ладно, — повторил Колька, чувствуя, как печет голову, — ладно…

… сначала с мокрого песка под детским деревянным мухомором, только что заново покрашенным к началу сезона, поднялась Тамарка-Бакинка. Оказывается, все это время она пряталась в песочнице, а Колька, живший в том же самом дворе, и не подозревал об этом. Потом к ней присоединилась Петрова мать, обняла ее за плечи и поцеловала. И Тамарка, и Петрова мать были одеты в светлые платья, только на животе эти платья были сильно запачканы чем-то красным. Колька изо всей силы напряг глаза, потому что почувствовал, что сейчас должен появиться еще один человек. И правда: там, где луна особенно сильно освещала двор, стояла скамейка с прилипшей к ней размокшей газетой, и кто-то, в таком же светлом платье, как Тамарка и Петрова мать, сидел на этой скамейке, спиной к Кольке. Лица этой женщины Колька не видел, но даже затылок ее и худая рука вызывали в нем такую сладкую боль, что ничего другого и не нужно было: пусть только она сидит там, внизу, а он на нее смотрит.

Но тут Тамарка-Бакинка задрала голову и увидела его. Лицо ее засияло, словно увидеть Кольку было большим счастьем.

— Смотри, — громко, на весь спящий двор, сказала Тамарка Петровой матери, — смотри, Коля!

Петрова мать тоже задрала голову. Несмотря на высоту, он разглядел тоненький красный шрам на ее горле, но щека, которая запомнилась ему в виде ядовитой поганки, была чистой и белой. Петрова мать оказалась не такой, какой она была тогда, на даче, а совсем молоденькой, почти, как Тамарка, может, чуть постарше, только глаза ее остались прежними.

— Нашли, нашли! — закричала она, — ну, слава Тебе!

И быстро подбежала к той, которая сидела спиной к Кольке.

— Да не плачь ты! — сказала она. — Нашелся! Гляди, вот он!

Женщина на скамейке повернулась всем телом и вскочила, но Колька по-прежнему не видел ее толком. Глаза его слепило от восторга, сердце колотилось так, что хотелось кричать, и поэтому он чувствовал только кусок сгустившегося света, который становился все ярче и ярче.

— Мама! — сказал он сам себе. — Это же мама моя!

— Иди, иди к нам, — радостно кричала ему Тамарка, — иди, не бойся! Я им сказала, что найдем, я сказала, что мы найдем!

— Иди скорей! — как эхо, повторила Петрова мать (Колька вспомнил, что ее звали Шурой!). — Иди к ней!