Ирина Муравьева - Детские годы сироты Коли

Мать сжала виски руками и опять пошла звонить кому-то по телефону.

Случилась же эта неприятность вот почему. Колька видел во сне, что он вырос, стал моряком и служит на подводной лодке. Он плыл на огромной глубине и чувствовал море. Оно шумело и со всех сторон обнимало его. Колька успел только подумать, что здесь намного лучше, чем на берегу, как вдруг раздался грохот, и вспыхнул огонь. Лодка развалилась на куски, вода вперемежку с огнем хлынула и сзади, и спереди. Колька почувствовал, как запекло сначала в голове, потом в самом низу живота. Он начал барахтаться в этой огненной воде и звать на помощь. Звал он всех на свете людей, которых знал по именам, но людей этих было не так много, и вскоре Колька начал просто кричать “мама”, хотя думал он не о Вере, а о ком-то другом. Ему казалось, что если он еще немного продержится и будет звать маму, она услышит его и отзовется. Он почему-то знал, что мама его далеко, не только в другом городе или даже в другой стране, но где-то гораздо дальше и для того, чтобы она его услышала, надо кричать громко-громко и очень просить при этом, чтобы им с мамой помогли. Кого просить, он тоже не знал, но Тот, которого нужно было просить, понимал, что Колька не знает Его имени и не обижался на это.

В конце концов, в животе что-то лопнуло, и произошла неприятность.

Вечером пришел отец. Наверное, до этого он позвонил и сообщил, что придет, потому что бабка вымыла всю квартиру и наготовила очень вкусных — судя по запахам — вещей. Вера ей не помогала, только сидела перед зеркалом и красилась. Накрасившись, она смотрела на себя, как на чужую, потом вскрикивала и бежала в ванную смывать все, что накрасила. К восьми часам она все-таки накрасилась окончательно, и щеки у нее стали такими розовыми и блестящими, словно на них наклеили конфетные бумажки.

Отец пришел чужой и невеселый. На голове у него была маленькая клетчатая кепочка, и он, видно, отпускал бороду, потому что из подбородка лезла густая щетина, похожая на срезанные в поле толстые стебли сорняков.

— Иди спать, Коленька, — ласково сказала мать Вера, глядя на отцовскую щетину так, словно она сейчас бросится выдергивать ее зубами.

— Да, Колян, — торопливо поддержал ее отец, — ты сейчас лучше иди ложись, а я к тебе потом отдельно загляну, — и вытащил из кармана большую шоколадную плитку. — Сразу только не ешь, а то живот заболит.

Бабка возилась на кухне, так что Колька лег на постель не раздеваясь и не зажигая света.

В соседней комнате закашлял отец и сказал, кашляя:

— Простыл я, погода хуже ноябрьской…

Мать перебила его дрожащим голосом:

— Ты когда думаешь вернуться, Ленечка?

Отец, видимо, не успел ответить, так как бабка ворвалась из кухни и запела:

— От кашля липовый цвет надо заваривать. Шалфей с ромашкой, свеженький боярышник, пустырник, корочку дуба… Полчаса на огне, потомить, потомить, потом через марличку, через марличку, и — как рукой… Главное: потомить как следует.

— Вера! — отец возвысил голос.

Но бабка опять вмешалась:

— А я тебе пирожков на закусочку, потом горяченькое принесу, ногу баранью запекла с чесночком, и выпьем, как люди, все по-людски, все по-человечески… Верочка-то от плиты не отходила, жена ведь, старалась для тебя, по-людски все…

— Вера! — не обращая на нее внимания, сказал отец. — Я хочу развестись, потому что собираюсь жениться. Она ждет ребенка.

Наступило молчание. Потом мать тихо спросила:

— Ребенка? От кого?

— Прекрати! — заорал отец. — В таком тоне я не разговариваю!

— Но я, честное слово, не понимаю, — так же тихо и странно повторила мать. — От тебя ведь нельзя ждать ребенка, Ленечка, я на опыте убедилась…

— Вера! — отец понизил голос, но Кольке показалось, что еще секунда, и он набросится на мать с кулаками: — Я пришел не для того, чтобы слушать гадости, а для того, чтобы решить практический вопрос: что ты намерена делать с Колей?

— Забирай его, — равнодушно сказала мать, — что я намерена с ним делать? А ты что намерен?

— Куда я могу забрать его? — пробормотал отец. — Мне некуда!

— А мне незачем! — закричала мать. — Мне незачем!

— Но подожди, — растерялся отец, — так все же нельзя, мы же люди…

— Кто это — мы? — начала было мать…

И тут Колька не выдержал. Непонятной силой его сдернуло с кровати и вытолкнуло в ту комнату, где был накрытый стол, а за столом сидели так и не снявший кепочки отец и розовая, блестящая, как кукла, мать Вера. Они сидели друг против друга, и между ними лежала чья-то небольшая, словно бы детская, до черноты зажаренная нога в прилипших к ней чесночных дольках. Кольку и до этого ужасно тошнило, но сейчас, при виде черной детской ноги, затошнило до того, что он зажал обеими руками рот и ничего не смог сказать, даже крикнуть не смог. Они вскочили при его появлении. Он догадался, что речь идет о том, чтобы отдать его туда, где страшнее всего, то есть в детский дом, в актовом зале которого лежит мертвая Тамарка-Бакинка, а в кухне гримасничает пьяный Скворушка. У него задрожали ноги, из глаз хлынули слезы, но поскольку говорить он все равно не мог, само собой получилось, что он упал перед ними на колени, точно так же, как это сделала мать Вера, когда их выгоняли из квартиры Аллы Аркадьевны.