Ирина Муравьева - Детские годы сироты Коли

— Старая лохань, — сказал ему отец и поморщился.

— Может, я ее, это, помою, пап? — предложил Колька. — И колеса, и все…

— Потом, — пробормотал отец, — на даче помоешь.

Что такое дача, Колька пока не знал. Оказалось — небольшой домик с открытой верандой и отцветшим кустом сирени перед крыльцом.

— Предупреждаю, — сказал отец, — я здесь торчать не намерен. Мне нужна цивилизация. Если вас это устраивает — в кусты по-маленькому, вы и наслаждайтесь.

Мать попыталась что-то возразить ему, но промолчала. Отец закурил, сказал, что хочет спать и растянулся в шезлонге под умершей сиренью. Мать и бабка начали раскладывать вещи. Небо вдруг стало темно-лиловым и вспученным, словно его надули изнутри.

— Гроза будет, — озабоченно сказала бабка.

— Можно, бабуль, я, это, в машине посижу? — спросил Колька.

— Нечего там делать, — огрызнулась мать, — машина для того, чтобы ездить. Можешь погулять пока по нашей улице, но далеко от дома не отходи.

Колька вышел за калитку и, остро чувствуя свою ненужность, побрел по дороге. Слабенькая речушка с хрупким деревянным мостиком отделяла дачный поселок от деревни, в которой шумно носились куры, скрипели колодцы, надрывались собаки. Кольке до слез было жалко этих собак — голодных и старых.

“Кур, небось, зарежут, — подумал он, — зимой съедят, суп наварят, а собаки так и будут лаять, пока не сдохнут”.

Он смотрел на черное распухшее небо, зная, что оттуда вот-вот хлынет дождь, и ему стало казаться, что он совсем один в целом свете. Людей-то не было. То ли они попрятались от надвигающейся грозы, то ли поумирали все, как Тамарка-Бакинка. Отец, мать и бабка Лариса превратились в черные точки, слегка вздрагивающие в самой глубине его уставшей памяти, где тяжелыми глиняными пластами лежали те, кого он никогда не забывал: мертвая Тамарка, сухорукий Скворушка, Аркаша-Какаша, беспомощный директор, Козел, Любка-Воровка, ребята и девчонки из старшей группы, Сенька-Хрипун, Самолет…

Он чувствовал, что его место там, среди них, а вовсе не здесь, с чужой семьей, в которой мать с отцом скоро сьедят друг друга.

“А, плевать, — подумал он и проглотил соленый комок, — чего мне? Больше всех надо, что ли?”.

Справа от него остановился велосипед, подняв целое облако пыли. Парень лет тринадцати—четырнадцати смотрел на него какими—то уж слишком голубыми глазами. Сбоку у него не было одного зуба.

— Ты че? — спросил парень. — Идешь — не смотришь?

— Я ниче, — сказал Колька, — тут, это, не было никого.

— А я тебе — пустое место? — усмехнулся парень и протянул крепкую коричневую руку, знакомясь: — Петр.

— Николай, — обрадовался Колька, и внутри у него все заколотилось.

— Хочешь, ко мне зайдем? — подумав, предложил парень.

— Хочу, — ахнул Колька.

— Ну, так, садись давай, — и парень хлопнул ладонью по багажнику.

Колька сел, и они покатили. Загрохотал гром, и тут же налитое пугающей чернотой небо с треском лопнуло, засверкало и обрушилось на землю накопившейся в нем обжигающе-холодной водой. Незнакомый Петр изо всех сил закрутил педалями. Колька прижался лицом к его обтянутой мокрой футболкой спине и, чувствуя распирающее грудь счастье, успел подумать, что худа без добра не бывает: разрешили бы ему посидеть в Жигулях, не вышел бы он за калитку, не подружился бы с человеком.

Через несколько минут Петр бросил велосипед и за руку втащил его в свой дом по развалившемуся крылечку. Колька не успел опомниться. Он оказался в комнате — очень теплой, потому что в ней, несмотря на лето, топилась печка. В углу стояла кровать под деревенским лоскутным одеялом со множеством маленьких белых подушек. На стене тускло блестели фотографии: военные с выпученными глазами, бородатый старик в орденах, две стриженые девушки в красивых белых платьях, жених с невестой, обменивающиеся кольцами. В соседней с комнатой маленькой кухне напевал тонкий женский голос: “Ах, Надя, Наденька, мне б за двугривенный в любую сторону твоей души…”.

— Мам! — басом сказал Петр. — Я до станции не доехал, дождик…

— Да Бог с ней, со станцией! — отозвался голос, и в комнату вошла женщина с такими же, как у Петра, очень голубыми глазами.

И так ясно, так ласково взглянула она ими на мокрого до ниточки Кольку, что по всему его телу разлилось тепло и стало уютно, как если бы его взяли на руки и принялись укачивать.

— Да разве это дождик, — грустно сказала она, — не дождик, а беда! Ты погляди, что за окном творится! Я уж печку растопила, чтоб сырости не было. Кушать хотите?