Ежи Анджеевский: Интермеццо

— Анджей, давай не пойдем туда, умоляю тебя! Будет еще налет.

— В такую пору?

— Это не имеет значения. Глянь, что там творится.

В самом деле, узкий отрезок шоссе, какой открылся им меж двух крестьянских дворов на расстоянии нескольких десятков шагов отсюда, представлял собой зрелище необычайное. Ржавый отсвет, которым еще совсем недавно насыщен был воздух, теперь потускнел, и хотя небо еще голубело, землю уже начинали окутывать тени. Даже желтоватая пыльная мгла, возносившаяся над шоссе, потемнела и приобрела вдруг кирпичный оттенок — будто клубок холодных разреженных лучей повис над трактом. Временами, когда от полей тянуло вечерним ветерком, необычный пожар начинал раздуваться, расти, беззвучное зарево рвалось к спокойному небу, вокруг густел мрак.

Зато в полях царило безмерное спокойствие, полная и совершенная тишина, какая бывает только осенними вечерами. Глухое, монотонное тарахтенье подвод наводило на мысль, что вовсе не по земле, а под землей катится этот унылый, темный поток. Порою пронзительно скрипнет телега, заскрежещут колеса, жалобно заржет конь, коротко вскрикнет человек. Но людские толпы двигались вперед по обочине шоссе в абсолютном молчании; люди, навьюченные узлами и чемоданами, сгорбленные, глядевшие прямо перед собой, были подобны теням, торопливо и бесшумно скользящим по краю пропасти, чрево которой извергало пламя, взвивавшееся над землей.

Зоська прижалась к изгороди. Она вся тряслась, в темных глазах ее было безумие.

— Я боюсь, Анджей, я боюсь.

— Прекрати истерику! — резко оборвал он ее. — Пошли!

— Нет, нет! — Она обеими руками вцепилась в изгородь. — Ни за что на свете не пойду туда. Давай обойдем эту деревню.

— Как? Где? Ты что, спятила?

— Вовсе я не спятила, — заикаясь, слезливо произнесла она. — Я только прошу тебя как человека, а тебе и дела нет…

— Так не проси, коли знаешь, что мне до этого дела нет. Идешь?

— Боюсь я этой деревни.

— Жаль, что беспрерывно устраивать ад ты не боишься.

Варнецкая вдруг пришла в себя и встопорщилась как разбуженная птица.

— Я устраиваю ад?

Анджей так стремительно подался к ней, что она вдруг увидела совсем рядом его изменившееся лицо. И не успела даже инстинктивно отпрянуть в испуге, как он изо всех сил сжал ей руку в запястье.

— Пусти! — дернулась она.

— Ты, слушай, если доведешь меня до крайности…

— То что? Пусти! Что тогда?

— Убью, как собаку, ясно?

Она засмеялась тоненьким вызывающим смешком, но тут что-то в горле у нее переломилось, словно бы лопнуло, и она судорожно, в голос зарыдала. Анджей тотчас отпустил руку жены и тревожно огляделся вокруг. Поблизости, правда, не было ни души, но ему чудилось, что вот сейчас кто-то выйдет из ближайшей избы или свернет с шоссе в их сторону.

— Зоська, успокойся, слышишь? — торопливо зашептал он. — Успокойся. — Но Зоська, словно не слыша его, закатилась совсем уже громким истерическим хохотом, переходящим в пронзительный визг. В горле у нее хлюпало, голова откидывалась назад, а пальцы обеих рук с поразительной быстротой теребили кружево на платье. Анджей знал из опыта, что в подобных ситуациях жену можно привести в чувство только насильственным путем. Он схватил ее за плечи, оторвал от изгороди и с силой встряхнул, раз и другой. Это и вправду возымело действие. Она обняла мужа, еще пару раз всхлипнула, не то плача, не то смеясь, потом вздохнула — глубоко, прерывисто, как ребенок, — и успокоилась. Он хотел было отойти, но она тотчас прильнула к нему всем телом и, предупреждая его бегство, придержала ладонями руки, лежавшие на ее плечах. Она была много ниже его, едва достигала головой его груди. Темные глаза ее увлажнились самым искренним волнением, и простая пылкая их красота на какой-то миг словно бы придала очарование ее лицу.

— Бедный ты, — шепнула она тихо, очень тихо.

Варнецкий стоял не шевелясь, опустив глаза. А Зоська стала поглаживать его плечи, осторожно, несмело, пальцы ее вздрагивали.

— Бедный ты… Это моя вина, я плохая, не умею хорошо тебя любить…

Она положила голову ему на грудь и шепнула совсем уж тихонько:

— А мне так бы хотелось хорошо любить тебя. И чтобы ты хоть немного захотел помочь мне в этом…

Варнецкий молчал. Он стоял, опустив голову, парализованный нестерпимым сознанием того, что как ни поступи он сейчас, он поступит плохо. Даже такое вот пассивное, молчаливое принятие того, что говорила Зоська, казалось ему кощунством. Он чувствовал — надо немедля, категорически отсечь от себя ненужную, постыдную эту любовь, которая была ему только в тягость. Однако сделать столь решительный, жестокий шаг не позволяло ему некое туманное, неопределенное чувство, которое он презирал, но с корнем вырвать его не хватало смелости. Он понимал, что если это жалость, то убогая и трусливая, сочувствие самого низшего свойства, по сути ничем не отличающееся от грубого обмана. Отдавал он себе отчет и в том, что, не вооруженный ненавистью, он скатывается еще ниже, оказывается еще большим подлецом и негодяем. Ведь продолжая испытывать к жене злые чувства, он добавляет к ним еще трусость и обман. «Нет выхода», — подумал он. И вдруг, осознав, как спокойно и холодно констатирует это, ощутил ужас. Дальше-то что? Неужели и вправду нет никакого выхода, никакой возможности разорвать проклятущий этот, собственными руками завязанный узел? Неужели ему суждено забредать все дальше в это болото, вязнуть в нем все глубже, постоянно волоча за собою свою ошибку и все то мерзкое, что с нею связано? Он почувствовал себя смертельно усталым, тревожные вопросы возникали как бы помимо него, никак не нарушая внутренней его оцепенелости. Он даже не испытал облегчения, когда Зоська тихонько подняла голову с его груди, сняла руки с его плеч. Он чувствовал, что мнимое его спокойствие и молчание могут сейчас быть восприняты как примирение, или, по крайней мере, как согласие на примирение. «А может, это было бы возможно? — подумал он. — Может, надо только захотеть?»