Ежи Анджеевский - Интермеццо

— Зачем ты это говоришь? — шепнула Зоська.

— Зачем? Мне так не подфартило. Он теперь господин архитектор, а я всего-навсего жалкий техник-строитель. Думаешь, он был способнее меня? Где там! Просто посчастливилось ему. Приглянулся он одной старой бабе, а у той было достаточно денег, чтобы пропихнуть его в институт. И выплыл парень!

— Он женился на ней?

Анджей рассмеялся.

— Так и думал, что ты спросишь об этом. По-твоему, все женщины только тем и заняты, что рыскают по свету в поисках мужей. Впрочем, успокойся. Та старая бабка уже замужем была.

Долгое время они молчали.

— Анджей! — шепнула наконец Зоська.

— Что?

— Ведь не моя же в том вина, что мама потеряла свои деньги.

— А я разве говорю, что твоя вина? Невезучий я! Впрочем, не столько невезение, сколько махинации этого злосчастного Генричка.

Зоська не любила приятеля матери, но сейчас взяла его под защиту.

— Ведь он хотел как лучше для мамы.

— Хотел! Таким манером ты любого негодяя можешь обратить в ангела.

— Не говори так. Я знаю, из-за того, что мы обеднели, тебе пришлось бросить архитектуру…

— Не надо об этом.

— Ты все хочешь отобрать у меня.

— Что все?

— Я хорошо знаю, что ты меня не любишь. Но я думала, что тогда…

— Когда?

— Когда ты говорил, что хочешь на мне жениться, было иначе. А теперь ты даже воспоминания хочешь у меня отобрать.

— Воспоминания! Что тебе за корысть от этих воспоминаний?

— Я, Анджей, нисколько не изменилась. Всегда такой была.

— Чего ж хорошего?

— Когда мне очень худо, я, бывает, молюсь о том, чтобы разлюбить тебя, освободиться наконец. Молюсь, а сама ведь знаю, что неправда все, ведь я же никогда, ни на одну минуточку на самом-то деле не хотела этого. Просто пытаюсь как-то спастись. Бывало, я думала, что бог за какие-то грехи наказал меня этой любовью, думала, а в то же время знала, что не люби я тебя — еще больше была бы наказана.

Он ничего не ответил.

— Слушай! — вдруг сказала она почти громко.

— Что?

— Я соглашусь на развод, ты будешь свободен, а если захочешь, можешь не видеться со мною до конца жизни.

Анджей даже не шелохнулся.

— Слышишь?

— Слышу. Завтра передумаешь. Или еще раньше.

— Нет, не передумаю. Клянусь, не передумаю.

— Ну, допустим. А как же ты сама справишься? Ничего не умеешь, гроша не заработаешь.

— Заработаю, не беспокойся. Ну знаю, что необразованная я, ничего не умею, и все же справлюсь.

— Как?

— Стирать буду, шить, в прислуги наймусь. Да что тебе за дело? Ты будешь свободный!

— Свободный!

— Но с одним условием.

— Ага, уже и условие. Какое?

Зоська заколебалась.

— Ну, скажи, что за условие? Что ты опять придумала?

— Не говори так.

— Говорю как обычно. Ну?

Она сидела без движения, изо всех сил прижав руки к груди. Потом глубоко вздохнула.

— Я должна иметь ребенка.

Наступила долгая тишина. Сердце у Зоськи колотилось все сильнее и чаще. Молчание, казалось ей, длится бесконечно. Наконец Анджей проговорил:

— Ерунда это.

— Почему?

— Потому что ерунда.

— Я…

Но голос у нее осекся, и только спустя какое-то время она смогла прошептать:

— Такое отвращение ко мне питаешь?

Он молчал.

— О боже! — выдохнула Зоська почти беззвучно.

И заплакала тихо, горестно.

Анджей сидел не двигаясь, только сильнее прижался головой к коленям. Внезапно ему вспомнился обрывок давней сцены, когда Зоська так же вот заплакала — тихо, беспомощно, жалобно. Он увидел ее маленькую, темную, украшенную кошмарными мещанскими олеографиями, каморку, в которой она жила вместе с матерью, толстой, крашеной блондинкой — вдовой довольно давно уже умершего провинциального нотариуса, существовавшей в то время на капитал, о стабильности которого у Анджея тогда было, увы, сильно завышенное представление, и без памяти влюбленной в чернявого нахального и крикливого чинушу. Этот Генричек, выгнанный, между прочим, из банка, в котором работал, за подозрительные комбинации, полностью подчинил себе непрактичную, стареющую женщину. Анджей хорошо помнил Зоську той поры: непривлекательная, худенькая, но с необычайно красивыми глазами девица, влачившая жалкое существование без подруг, без знакомых, едва умевшая писать. Она никогда не ходила ни в какую школу, была совершенно не подготовлена к жизни, почитывала глупые романы, лила слезы на сентиментальных американских фильмах и в минуты депрессий утешалась примериванием цветных тряпок — остатков давних туалетов матери. Однако же она была добрая и томилась жаждой иной, лучшей жизни. И эта новая, необычайная, ошеломляющая жизнь внезапно началась для нее, когда Анджей, тогда студент первого курса архитектурного института, стал их жильцом. Началось у них со случайных, общих и весьма пустых разговоров, потом пошли непринужденные беседы более интимного свойства: она поверяла ему свои заботы и огорчения, а он — находя в ней все более ревностного слушателя — тоже стал рассказывать о себе, об убогом своем детстве — он был сыном бедного портного, занимавшегося кустарным промыслом; о том, как тяжело ему дались школьные годы, как недоедал он и мерз и, наконец, как жаждал с самых ранних лет чего-нибудь достичь в жизни. Сцена, которую вызвали сейчас в памяти Анджея Зоськины слезы, случилась под конец их годового знакомства, когда они уже пару месяцев жили вместе и когда он, впервые осознав, что не сможет ответить на любовь Зоськи взаимностью, смело и честно решил расстаться с нею. И все же не сделал этого. Почему? Ох, отнюдь не потому, что Зоськины слезы растрогали его. Возврата к студенческой нужде он боялся. Голода, бездомной жизни страшился. В решающую минуту ему не хватило смелости покинуть дом, который обеспечивал ему крышу над головой и полное бесплатное содержание, потому что многих упреков заслуживала Зоськина мать, но в широких жестах ей отказать было нельзя. Решившись жениться на Зоське, мог ли он предполагать, что спустя несколько месяцев в дом этот придет нужда? Что за дурацкая жизнь!